не социологической статьей об определенной прослойке общества.

И создайте верную атмосферу. Придайте своим рассказам объемность, не подменяя ее длиной, рожденной рассказом о том, что следует показать. Ведь это художественное произведение, и читателю не нужны Ваши рассуждения на эту тему или изложение Ваших взглядов на нее, Ваших видений как таковых, Ваших мыслей и идей, ее касающихся, — нет, вложите все это в рассказы, в сюжеты, а сами устранитесь (за исключением тех случаев, когда выступаете как участник). Вот это-то и создаст атмосферу, А этой атмосферой и будете Вы, понимаете, это будете Вы! Вы! Вы! И за это, только за это Вас будет хвалить критика и ценить публика, только тогда Ваши сочинения станут искусством. Короче говоря, тогда Вы будете художником; если же Вы этого не сделаете, то будете ремесленником. В этом-то вся и разница. Изучайте Киплинга, которого терпеть не можете, изучайте «Отлив» Вашего обожаемого Стивенсона. Изучайте их для того, чтобы увидеть, как они самоустраняются и создают вещи, которые живут, и дышат, и овладевают людьми, и заставляют лампы читателей гореть за полночь. Атмосфера всегда означает самоустранение художника, иными словами, атмосфера — это художник, а когда атмосфера отсутствует, а художник присутствует, значит, машина скрипит и читатель это слышит.

Сделайте свои фразы крепкими, свежими и живыми. И пишите напряженнее, а не так утомительно и длинно. Не рассказывайте, а рисуйте, очерчивайте, стройте! Творите! Лучше тысяча хорошо построенных слов, чем целая книга посредственного, растянутого, небрежного материала.

…Прокляните себя! Забудьте о себе! И тогда мир Вас будет помнить. А если Вы не проклянете себя и не забудете о себе, тогда мир не станет Вас слушать. Вложите всего себя в произведение так, чтобы оно стало Вами самим, но так, чтобы Вас нельзя было заметить. Когда в «Отливе» шхуна пристает к жемчужному острову и миссионер, собиратель жемчуга, встречает этих трех отчаявшихся людей и противопоставляет им свою волю в борьбе не на жизнь, а на смерть, разве читатель тогда думает о Стивенсоне? Разве хоть на миг ему приходит мысль о писателе? Нет и нет. Потом, когда все кончено, он вспоминает, дивится и проникается любовью к Стивенсону. Но не во время чтения. Тогда он о нем не думает.

А разве у Шекспира слышен скрип колес? Когда Гамлет произносит свой монолог, разве читатель в этот момент думает, что это Шекспир? Но потом, да, потом, он говорит: «Как велик Шекспир!»

22 декабря 1900 года

— Да, конечно, какое-то сочувствие рассказ «Могильщик» вызывает. Но очень незначительное, если взглянуть с точки зрения читателя. Ведь его сильные стороны остаются в потенции. Он содержит все возможности для возбуждения сочувствия, но эти возможности не использованы. И по многим причинам.

Первая и самая главная — Вы неправильно подошли к теме. Существует множество способов обработки сюжета, любой ситуации, но только один из них наилучший. На мой взгляд, Вы выбрали не наилучший. Я имею в виду точку зрения. Ваш умирающий герой — это частное, а мир — Ваши читатели — это всеобщее. Вы, написав этот рассказ или очерк, отнесли частное ко всеобщему. Чтобы быть правдивым, быть художником, вам следовало отнести частное через частное же ко всеобщему. Вы поступили не так. Вы отнесли частное ко всеобщему через всеобщее. Попробую объяснить. Вы избрали точку зрения читателя, а не главного действующего лица трагедии. К трагедии и основному действующему лицу Вы подошли через читателя, вместо того чтобы подойти к читателю через трагедию и ее основное действующее лицо. Или, проще говоря, пусть будет сбивчиво, читатель не проникает в этого героя и не воспринимает происходящее через его душу. Читатель стоит в стороне, как посторонний зритель. А так не должно быть. Читатель, к примеру, не смотрел на окружающее глазами героя; читатель не увидел, как герой видел — или должен бы был видеть — стервятников, спускающихся все ниже.

Чтобы пояснить свою мысль, я должен взять что-нибудь конкретное. Вчера я правил корректуру своего рассказа («Закон жизни») для журнала Мак-Клюра. Написан он был месяцев восемь назад и будет опубликован в февральском номере. Пожалуйста, прочтите его. и Вам станет понятнее то, что я пытаюсь объяснить. Этот рассказ короток, относит частное ко всеобщему и показывает одинокую смерть старика, а трагедию завершают звери. Старик этот — старый индеец, оставленный в снегах своим племенем, потому что он слишком одряхлел. У него есть небольшой костер и немного сучьев. Вокруг мороз и безмолвие. Он слепой. Как же я подошел к этому событию? С какой же точки зрения я на него взглянул? Конечно же, с точки зрения старого индейца. Повествование начинается с того, как он сидит у своего маленького костра, слушает, как его соплеменники снимают лагерь, запрягают собак и пускаются в путь. Вместе с ним читатель прислушивается к каждому знакомому звуку, слышит, как скрывается за деревьями последняя упряжка, ощущает, как воцаряется безмолвие. Старик вспоминает прошлое, и читатель следует за ним, и вот весь сюжет раскрывается через душу индейца. До самой кульминации, когда вокруг него смыкается кольцо волков. Как видите, все, даже оценка и обобщения, делается только через него, через воплощение того, что испытывает он.

Что же касается финала Вашего рассказа, то поступили вы неверно. Вам следовало бы кончить на этом: «А птицы еще продолжали лениво кружить над скалами, и темные пятна начинали закрывать ему небо пустыни». Вот настоящий конец, пусть он лежит там, беспомощный, и, хрипя, всматривается в эти черные точки. Так и читатель будет лежать на том же месте, задыхаясь, и смотреть его глазами, только его глазами, за дверь хижины на жаркое марево. А у Вас читатель не смотрит его глазами за дверь хижины. А что же делает читатель? Он сидит где-то на вершине скалы или висит в воздухе и смотрит сверху в глаза героя и в дверь хижины. Вы понимаете?

Ваш рассказ я выслал, как сообщал, несколько дней назад; но, пожалуйста, обдумайте все это и попробуйте переписать его, полностью переписать.

Я уверен, что Вы не обидитесь на мою критику. О Вашем стиле: он хромает, и ему не хватает связности. Разнообразьте структуру предложений. Ваши фразы слишком часто одинаковы по структуре, а нередко и по длине. Быстрые, энергичные фразы, короткие, четкие и завершенные обычно хороши для действия. Но если их использовать для статических описаний или второстепенных действий, то для основного действия,