Если есть кто-то, кто такое слышит, сейчас-то он уже ничего не исполнит. Или как? Да хер его знает. Но хоть бы не наш Серый.

Мамка уже пришла и громыхала кастрюлями на кухне. Я был сегодня безгрешным, уроки сделал, форму повесил и даже посуду помыл, поэтому явился ей на глаза без трепета. А она все равно сразу завелась на тему «где бродил» и «нечего в темноте по улицам шляться». Я благоразумно помалкивал. Такие приступы умнее переждать: мамке потом самой стыдно будет и удастся чего-нибудь выпросить или хотя бы спастись от подобных наездов на неделю минимум. А мамка бродила по кухне, шумно наливая воду в кастрюлю, с грохотом ставя ее на плиту, с кучей лишних движений и звуков поджигая конфорку, громко переставляя в раковину посуду, из которой ела и в которой готовила, и говорила, говорила все раздраженнее, потом вдруг замолчала и скомандовала:

– Иди сюда.

Я и так был здесь, на пороге кухни стоял, но раз приказывают, чего ж не сделать шаг навстречу. Мамка впилась в меня пронзительным взглядом снизу вверх и спросила:

– Артур, ты ходишь драться?

Глаза у нее были красные, и тушь неровно смыта, как будто мамка ревела.

Я растерянно спросил:

– Ку-да?..

Прозвучало глупо, но, видимо, как надо, потому что мамка сразу успокоилась. Обняла меня, уткнувшись в скулу макушкой, от которой пахло мамкой и немного лаком для волос, и, кажется, заревела. Кажется, опять.

Я застыл, пытаясь сообразить, что случилось и что делать. Ничего не придумал, конечно, – мамкины слезы меня всегда этой способности лишали.

Мамка глухо сказала:

– Мальчик вчера погиб.

В голове зазвенело, кухонная лампа поплыла вперед и вниз. Я поспешно сделал полшага назад и устоял. Мамка, кажется, ничего не заметила – просто стиснула меня покрепче, так, что плечам стало неудобно, а шея совсем свернулась. Я подышал и понял, что мамка, оказывается, какое-то время рассказывает про заседание комиссии по делам несовершеннолетних, на которую мамку выдернули прямо с работы, и вообще всех повыдергивали, изо всех школ, из райкома комсомола, парткома КамАЗа и из милиции, конечно.

Потому что мальчик в милиции умер. На допросе. Его задержали вчера за участие в массовой драке, а он умер – сердце слабое или еще что-то, такое бывает, говорят, даже у молодых ребятишек, ужас какой, бедные родители, Артур, чтобы ни ногой ни на какие эти ваши разговоры, никаких уличных мальчишек, ни в какие штабы, понял?

Она все говорила и говорила, а я не слышал, потому что всю голову занял вопрос, дебильный, совершенно неуместный дома, но по-другому он не формулировался. Мама отстранилась, села на табуретку и принялась осторожно вытирать лицо – и я спросил наконец, только у меня не получилось, поэтому я кашлянул и спросил еще раз:

– Какой комплекс?

– Сорок восьмой, кажется, – сказала мама после прерывистого вздоха.

– Школа… не наша? – осторожно уточнил я.

– Нет-нет, семьдесят четвертая.

Я выдохнул – наверное, так же длинно и прерывисто, как мама только что.

Бомкнул звонок.

Я хотел открыть, честно, но ноги были как макаронины. Я в лагере жирафа такого мастерил для конкурса поделок: разрезал картофелину пополам, воткнул две макаронины – это туловище жирафа и ноги, еще одну макаронину с другой стороны и отросточек картошки шляпкой – получается жираф. Если к стеночке прислонить, стоит, если двинуть, падает и голову теряет. Голову я потерял раньше, но сейчас она вроде возвращалась. А ноги были все еще макаронными – вроде держат, но не дай бог сдвинуть.

Я еще раз глубоко вздохнул, со всхлипом и облегчением, и подумал: какое счастье. Это не Серый. Пронесло.

Где же он, зараза?

Ноги ожили не совсем, поэтому я выполз в коридор медленно и аккуратно. Батек уже разулся, вешал плащ и спрашивал маму, похоже, про ее комиссию – кто еще был и что решили.

Увидел меня, кивнул и спросил маму:

– Турик знает?

Мама кивнула и уткнулась лицом в ладошку.

– Вот так, сын, – сказал батек. – Что творится, а?

Он смотрел на меня, ожидая, поэтому я сказал:

– Да.

Батек все смотрел странно заблестевшим глазами и вдруг сообщил, будто с середины беседы:

– А я, главное, с утра вызверился, он-то где, говорю, еще его прогулов нам не хватало. Уж Альберт сроду не подводил, и вот именно теперь, когда самая запара и когда каждый штык на счету, его нету. Айда ему звонить – дома нет. А он, значит…

Батек замолчал и замер в нелепой позе, пальцами на брови, будто заслонялся от солнца.

Мамка посмотрела на меня, я на мамку. Она тихо спросила:

– Вадик, да кто он?

– Ты разве не в курсе? Марданов наш, Альберт Каюмыч, зам Кишунина. Он с женой, оказывается, всю ночь бегал по одноклассникам сына, искал, звонил. А утром ему из милиции – на опознание в морг…

Батек махнул рукой и беспомощно посмотрел на меня, как будто я мог что-то сказать.

А я не мог сказать. И мамка толком не могла – почти неслышно прошептала сквозь кулаки, что не сказали и что не слышала. Потом замолчала.

И батек молчал.

Тишина нарастала, звенела, натягиваясь, как металлический лист, готовый лопнуть.

И в этой звенящей тишине кто-то спросил:

– А сына как звать?

– Не помню, – сказал батек настороженно и посмотрел на меня. – Турик, ты его знаешь?

Это, оказывается, я спросил, как звать.

И это я дернул к себе в комнату, грохнулся коленями на пол перед столом, выдернул нижний ящик и принялся рыться там, не обращая внимания на родителей, которые сперва окликали, а потом негромко переговаривались за спиной. Найти что-нибудь в груде листков, тетрадей, кляссеров, вырезок и фантиков был невозможно, я психанул, охапками выгреб на пол все содержимое ящика на пол – и сразу выдернул из кучи бумаг лагерный блокнот.

Половина листков из него была выдрана – я в последние дни обеих смен рисовал всякие картинки на память по заказам пацанов. На оставшихся они писали пожелания и свои адреса с телефонами.

Руки тряслись, поэтому Серегину страничку я нашел не сразу – хотя она была самой первой.

Я запихнул блокнот в карман, пытаясь тормознуть себя, чтобы не порвать страницу, штаны или собственную кожу, чтобы не вчесать для скорости прямо через окно или необутым. Вышел, бормоча: «Щас. Щас» – в ответ на вопросы, которых не понимал, сунул ноги в сапоги, схватил куртку и распахнул дверь.

Я был уже на третьем этаже, когда между лестничными пролетами гулко разнеслось:

– Артур, ты куда?

– Щас! – крикнул я в ответ, понял, что исповторялся уже, напрягся и добавил: – Я быстро!