На следующее утро Алексей, жертвуя своим рабочим временем, повел меня в Сорренто. Мы сидели на какой-то террасе, потом там же обедали, вокруг не было никого, и он долго со мной говорил.

Он просил, чтобы я спасла его от врачей, которых нарочно присылали ему на голову, чтобы его погубить или по крайней мере приучить к лекарствам, без которых потом он не сможет обойтись. Он был суеверен, доверялся всяческим шарлатанам, и сам это знал. Самым кошмарным из тех, что я знала, был некий Манухин, который пытался лечить туберкулез, бомбардируя селезенку рентгеновскими лучами. Раз в неделю Алексея возили на рентген, где он получал мощнейшую дозу облучения, которую снизили, только когда покраснела кожа и на ней появились ожоги. Если эти лучи так разрушали снаружи кожу, то можно представить, что они творили внутри. Манухин этот позднее исчез вместе со своим аппаратом, потому что Мария Кюри дала заключение, что даже если селезенка вырабатывает больше крови (а под влиянием рентгена ее деятельность может, наоборот, ухудшиться), толку от этого все равно не будет, ибо легкие не в состоянии увеличить забор кислорода.

Максим стал совершенно неуправляемым. В Берлине, еще до прибытия туда Алексея и присоединившейся к нему по дороге Муры, он собачился с людьми из торгпредства, разыгрывал из себя бог знает кого, оскорблял их, в результате ему отказали в положенном довольствии дипкурьера, и он голодал, зарабатывал чем-то сомнительным. В качестве дипкурьера он ездил в Рим, и секретарь посольства жаловался на него в Москву и просил, чтобы лучше направили его на учебу, потому что он бестолочь, ничего не умеет, зато всем указывает. И Алексей решил, что будет хорошо, если Максим женится на Тимоше, она из хорошей семьи, красивая, добрая девушка; правда, после того как Максим за ней поухаживал, она вышла за другого, но удалось все же уговорить ее бросить мужа и ехать в Берлин. Паспорт выправили ей быстро. Но до свадьбы Максима с Тимошей пришлось долго ждать, с разводом, конечно, тянули, чтобы больше взять с Алексея, но он все оплатил. Все надеялись, что с рождением малышки Максим как-то остепенится, но этого не случилось. К сожалению, он ни к чему не пригоден, хотя обладает разнообразными талантами. Когда Муры нет в Сорренто, он исполняет обязанности переводчика, но все делает спустя рукава, так что вечно выходят какие-то неприятные недоразумения. Он так и не выучил толком ни одного языка, хотя обучался и во французской, и в итальянской, и в немецкой школах. Он рассеян, злоупотребляет спиртным. Иной раз умчится куда-то на мотоцикле, а обратно вернется подвыпивши. Как он только в пропасть еще не свалился? Обещает, что бросит, но продолжает пить. Безвольный он человек. Но врачи говорят, это тоже болезнь – такая же, как любая другая. И рекомендуют ему сменить климат. Максим был бы рад вернуться в Советский Союз, ему обещают участие в арктической экспедиции и собственную машину. А на подходе уже второй ребенок. Но и он едва ли его образумит. Мать тоже не может на него воздействовать, это из-за него она зачастила в Сорренто, но толку от этого мало.

Через Катерину Павловну Алексея призывают вернуться в Советский Союз – мол, об этом его настоятельно просит Сталин, которому Катерина Павловна верит как Богу. Не поеду, сказал Алексей. Угробят они меня. Не поеду. В свое время выперли, и правильно сделали, а теперь уже не вернусь. А с другой стороны, неудобно ему пользоваться гостеприимством фашистского диктатора, в чем его справедливо упрекают как эмигранты, так и большевики. После Берлина они отправились было в Мариенбад, но и в Чехословакии оставаться было никак невозможно, Масарик с Бенешем его ненавидели, а пражская русская эмиграция готова была разделаться с ним точно так же, как и берлинская, вот он и взял опять курс на Италию. Муссолини поинтересовался у советского полпреда, что пишет в последнее время Горький. Полпред сказал: мемуары пишет. Ну, раз человек пишет мемуары, он уже не опасен, сказал Муссолини и дал согласие.

А самая большая проблема в том, что советские власти начали бойкотировать его издателей, что для последних настоящее бедствие. Несмотря на действующий контракт, не забирают книги, отпечатанные для СССР, и тиражи валяются у Ладыжникова в Берлине и в Париже у Гржебина – в подвале, на чердаке, в прихожей и даже в спальне. Журнал Алексея “Беседа”, где публикуются и советские авторы, и эмигранты, в Россию не пропускают, невзирая, опять же, на договоренность. Между тем расчет был как раз на это, под это заказывались статьи голодающим на Западе авторам, а рукописи мыкающихся в России приходилось переправлять чуть ли не контрабандой. Сама эмиграция ни издательство, ни журнал содержать не может, из тех, кто эмигрировал после семнадцатого года и гражданской войны, многие вернулись в Советский Союз, а те, кто остался, ничего не читают, да и нет у них денег на чтение.

Выплату гонораров советские власти остановили. Задолжали Алексею уже несколько тысяч долларов, он требует объяснений, но директор Госиздата Ионов, этот плюгавец и сукин сын, даже не удостаивает его ответом. Крючков шлет депеши то в берлинское представительство, то в Москву, чтобы расплатились в конце концов, но денег все нет. Это – способ давления: вот вернется товарищ Горький на родину, тогда и денежки будут. Британский еженедельник “Обсервер” год назад опубликовал письмо своего копенгагенского корреспондента, посланное из Стокгольма, о том, что, по сообщению местной советской пресс-службы, здоровье Горького настолько улучшилось, что он может вернуться в Советский Союз. Хитроумный нашел Сталин способ для передачи своих посланий, сказал Алексей.

Давили и другими способами. Арестовали Диди, мужа Валентины. Та – к Алексею, беда, мол, а Катерина Павловна вмешаться не может, потому что сейчас в Сорренто. Он ответил ей: надо к Бабелю обратиться, который пьет водку с чекистами, пусть сделает что-нибудь. И Бабель выяснил: Диди обвинялся в том, что его старший брат был военным министром в правительстве Колчака. Это было неправдой, ибо тот человек носил фамилию Дитерихс, а не Дидерихс. Когда Диди обратил на это внимание следователя, тот сказал, что, дескать, “д” и “т” по-русски звучат одинаково, так что колчаковским генералом был либо отец Диди, либо он сам. А когда Диди заметил следователю, что генерал тот всего на десять лет старше него, то чекист язвительно поинтересовался, откуда он так хорошо информирован, и велел отвести его обратно в камеру. Он мой друг – вот в чем его беда, сказал Алексей.

Потом вдруг на вилле “Иль Сорито” в комнате Муры полицейские устроили обыск. Они знали, что ее дома не было, так как именно в это время Мура должна была пересечь итальянско-швейцарскую границу, но итальянцы ее задержали, забрали багаж, в котором были и рукописи Алексея – она собиралась перепечатывать их в Эстонии и в Лондоне. Промурыжили ее целый день, но в конце концов все вернули и пропустили ее. На вилле была обыскана только комната Муры, ничего не забрали, но перед домом торчали сыщики, и постояльцы пансиона “Минерва” наблюдали из окон, как издеваются над всемирно известным писателем. Алексей написал советскому полпреду, требуя заявить протест, что тот якобы и сделал.

Наверняка то была придумка Сталина – пусть фашисты немного прижмут его, и Керженцев, наш полпред, скорее всего заранее все согласовал с итальянским МИДом. Это тоже было формой давления – затруднить ему жизнь в Италии. И нашим, и итальянцам, конечно, было известно, что у Муры ничего, кроме рукописей, не было. Переписку его всегда контролировали – конверты приходили изуродованными, распечатанными, а то и вовсе пустыми. Керженцев, уж насколько был отвратительный тип, все же хоть один раз оказал Алексею честь, посетил Сорренто, в отличие от Каменева, который после того, как его выгнали из политбюро, дважды выступал с самокритикой и какое-то время, еще до ссылки, был послом в Италии. С сестрой Троцкого он развелся и женился на молодой секретарше. Мог бы и нам представить, сказал Алексей.