— (Всегда в несчастье бодрость помогает нам — Плавт, «Пленники»), — я посидел со стариком, мне зачтется. Как описать его манеру речи? Зубные протезы, по-видимому, мешают ему нормально изъясняться. «Рашшкажу, что упомню, хотя котелок уже не тот», или что-то в этом роде. На вопрос о профессии он ответил (в приблизительной транскрипции): «Крещщяне мы». (Ну, тут-то я догадался.) Как я понял, ему девяносто лет, то есть не такой и старый. По внешнему виду (иссохшее лицо с сеткой кроваво-красных прожилок, феноменальный рубильник, нескончаемые уши, костлявые дрожащие руки) ему можно дать больше. Ходит с трудом, но ходит. Вроде бы у него было четверо детей, включая отца Люси, он называет их дролями, не знаю, уничижительное это слово или нет. Во всяком случае, над расшифровкой придется попотеть, позвать кого-то из филологов. Похоже, я встретил-таки носителя пуатевинско-сантонжского диалекта — да, штука забористая. Кузен Арно немногословен, пока не начнет свои бесконечные перечисления дат; но его, несмотря на очень местную фонетику, я хотя бы понимаю. Чем дальше, тем больше я злился, и даже разок рявкнул на него — нехорошо, он-то чем виноват. Довелось присутствовать при его трапезе, без чего я бы вполне обошелся. Уткнувшись носом в тарелку и зажав ложку в кулаке, как молоток (ну прямо мексиканский крестьянин из вестерна Серджио Леоне, подумал я), он за две минуты умял пачку холодных пельменей. При этом смачно нюхать свой локоть не переставал, так что ложка в связи с отклонением траектории щедро поливала кетчупом его левый бицепс — его этот факт не заботил. Закинувшись пельменями, он удовлетворенно рыгнул, широко улыбнулся и утерся правым рукавом.

Затем он сказал, ни к кому не обращаясь и глядя в дверь: «А я есть хотел». На комбинезоне пятна томата сливались с подтеками масла — невозможно различить. Поразительно. Потом он сел к печке и стал перечислять даты — вполголоса, сам себе:

6 мая — святая Пруденция, 7 мая — святая Жизель, 8 мая — святая Дезире, пока не заснул под собственный бубнеж, уткнувшись в грудь подбородком, открыв рот и наполовину вывалив язык. Дед все повторял: «От дурень, от дурень» — чуть челюсть не выронил от смеха, что, насколько я понимаю, не слишком монтируется с христианским милосердием, но Арно вообще не волнует. Несмотря на интерес подобных наблюдений, меня все это реально задолбало, я уже подумывал смыться и покинуть всех этих прекрасных людей, когда явилась Люси — как ни в чем не бывало! Хотя рыльце в пушку. Она только проронила: «А, вы еще тут?» — эдак свысока, словно я у нее бебиситтер, а она, типа, вернулась из кино. «Достоинство, прежде всего достоинство», — подумал я. И «в одеянье праведного гнева» встал и пошел домой. Ни слова извинений, ничего. Я это ей припомню.

Надо же, снег пошел. Довольно красиво, над полями и церковью кружат снежинки. Надеюсь, скоро перестанут, а то мне не добраться к Максу на ужин.

20 декабря, продолжение

Сиесту провел с котами: их присутствие помогает не поддаваться похоти, которая во время послеобеденной дремы случается у меня нередко. Снег шел весь день, до наступления темноты, потом резко подморозило, минус шесть на термометре. Сейчас семь вечера, позвоню Максу и скажу ему, что побаиваюсь ехать на мопеде, я же не чемпион фигурного катания по льду.

Я вдруг понял, что больше времени сижу за дневником, чем собственно за диссертацией: раздел «Вопросы», так резво начавшийся, за два дня не сдвинулся ни на строку. Может, еще не время? Наверное, стоит подождать, пока наберется побольше материала, и тогда уже писать. Не все так просто, не все так просто. Сильный расчет был на интервью с Люси, но тут осечка; да и на ужине с Максом, видимо, можно поставить крест. Тоска. Покормил котов, не ходить же им на улицу в такой мороз. Отправил отчет Кальве: а то он подумает, что я превратился в эскимоса. Надо беречь нервы научного руководителя.

20 декабря, продолжение

В итоге Макс оказался так любезен, что сам заехал за мной на джипе и потом отвез назад. Дороги засыпало снегом, а шоссе обледенело. (Красивые пейзажи: луч фар высвечивает сверкающие деревья, седая равнина искрится в лунном свете.) Дом у него великолепный: старая ферма с двумя выступающими вперед флигелями, недалеко от реки. В правом крыле — бывшей конюшне — его мастерская; в центре — три этажа жилых комнат, а слева, в сарае, — гараж, где можно разместить бог знает сколько машин. Отреставрировал практически все сам. Макс объяснил мне, что лет десять назад зарабатывал много денег, но сейчас настали не лучшие времена. Когда во дворе автоматически включился свет, меня ждала встреча с заснеженными монстрами из металла — нелепыми и жуткими фигурами, собранными из деталей старой сельхозтехники: колес, насадок, плугов, кос, прибитых к деревянным столбам. «Мои великаны! — сказал Макс. — Армия обороны от мудаков-соседей». Скульптуры были собраны из всего, что нашлось в сарае после покупки дома. Что больше напомнила мне эта сельская фантастика? Феерию? Исчадий ада? Даже не скажу.

Интерьер соответствующий. У входа в большой зал стоит весьма своеобразная скульптура — чучело охотничьей собаки (породы брак?) верхом на лисе, опять же набитой опилками; художник ограничился тем, что наложил одну зверюшку на другую и вполне, надо признать, логично заменил собачью пипиську на ржавое ружье, которое при этом довольно глубоко входит в базовую часть лисицы. (Полагаю, что если убрать лису, то чучельная собака окажется в классической позе прыжка.) Я не решился спросить у Макса, есть ли тут аллегория охоты, или он обыгрывает слово «брак» в смысле совокупления или порчи (и даже извращения), или все вместе взятое, но творение вышло, надо сказать, мерзейшее и похабное донельзя. Макс увидел, что я рассматриваю эту штуковину, и заметил: «Здорово долбает, а?» Я не стал возражать.

Развешенные на стенах полотна Макса выдержаны в несколько ином, но тоже бурлескном ключе. Разнообразные сцены истязаний женщин в бетонных подземельях; светотень писсуаров, где в скудном свете одинокой лампочки иссохшая старческая рука сжимает чей-то пенис; и проститутки в дряблых складках жира скребут себе промежность сквозь желтые трусы. Типа, Люсьен Фрейд и Караваджо обходят дозором лондонские притоны. Ни малейшей отсылки к сельской жизни. Макс по-хозяйски показывал мне гостиную и возле каждой работы говорил: «Здорово штырит, да?» Или:

«Сильно вставляет, нет?» И действительно, спору нет, есть в этой живописи реальная сила, подкрепленная мощной техникой. Одна картина мне просто сразу понравилась: небольшой такой женский портрет, легкий, прозрачный, почти