Но это было позже. Отец запомнил ту минуту. «Колокола, — задумчиво проговорил он, когда мать протянула ему одну из фотографий, — уже начали бить колокола Святой Варвары, вероятно, был полдень. Панна Эстер, смеясь, подняла стакан — вот так, обхватив пальцами, высоко, вино крымское, из Таганрога, — сказала что-то забавное, вино внезапно выплеснулось на платье, стакан выпал, красная лужица расползлась по скатерти.

Мы помогли ей встать. Янка посыпала пятна солью: “Не беда, ничего не останется”. Все смеялись. Но панна Эстер была безутешна: “В такой день…” — “Это же хорошая примета, — пошутил я. — Красное вино, разлившееся по скатерти, сулит счастье в любви”. Потом вы пошли к березам. Она рвала цветы, держала букет перед собой, заслоняя испачканное платье. Ты пытался ее рассмешить, она отвечала на твои старания шутками, но как-то рассеянно. Ты тоже заметил? Это было видно, правда?»

Нет, отец, я не заметил. Она смеялась, как всегда, рвала цветы, добавляла один цветок за другим к букету — хотела поставить его в салоне в греческую вазу, ту самую, с морской сценой, которую ты привез из Одессы. Лишь когда мы подошли к березам… Посмотрев на нее, я встревожился: «Вам нехорошо?» Она с закрытыми глазами покачала головой. «Нет, нет, просто я немного устала, не страшно, сейчас пройдет». Я обратил внимание, что она бледнее обычного. Солнечные зайчики, прорвавшиеся сквозь березовую листву, скакали по белой шее, плечам и платью с меркнущими следами вина на шелке.

Мы подошли к расставленным по кругу цыганским кибиткам. Их было десять или двенадцать — красивые крытые повозки из Трансильвании, с позолотой, красные, золотые, зеленые, с ажурными деревянными козырьками, под которыми поблескивали привязанные ведра. Со стороны города группами приближались люди и, остановившись на лугу, издали смотрели, как цыгане распрягают лошадей, сворачивают упряжь, разводят костры. В клетках под повозками сонно трепыхались куры. Собаки шныряли среди детей.

Это зрелище оживило ее, приподняв пальцами платье, чтобы кружева не запутались в полыни, она схватила меня за руку и потащила за собой: «Идемте туда!» Мы побежали по высокой траве. «Последний раз я видела такие повозки около Треппена, хотя нет, те были не такие красивые. Видите, пан Александр, вон та, под березами? Алые поручни, а какой зеленый цвет…» Она спешила, словно хотела убежать от того, что случилось минуту назад. Мы остановились в нескольких шагах от табора. Цыганки, разводившие огонь под закопченным котелком, подняли глаза от костра. Ладони у них были седыми от пепла. Мальчишки таскали сухие ветки из-под деревьев. Из-за синей повозки вышла женщина в кожаном сердаке, обшитом зеленой ниткой, залоснившемся на груди до черноты. Я взял панну Эстер под руку: «Пойдемте, она будет приставать…», но панна Эстер высвободилась: «Подождем. Любопытно, что она скажет». Лицо у цыганки было темное, с более светлым шрамом на виске, все в морщинах, только губы влажные, как у молодой женщины, и живые черные глаза под тонкими бровями. Я достал монету. Цыганка взяла медяк, положила на раскрытую ладонь панны Эстер. «Что хочешь узнать, барышня-красавица?» — «Ты ведь знаешь». Цыганка просияла: «А как же, ясное дело, знаю, — она посмотрела на белую ладонь. — По такой ручке все можно прочитать. У тебя впереди дальняя дорога через моря, через горы, в город, где кто-то ждет. Но спешить не надо. Он денег подсобрать должен, чтобы принять в свой дом. Берегись, барышня, черных коней, не садись в пролетку…» «А много будет этих денег?» — с улыбкой перебила ее панна Эстер. «Ой, много, барышня-красавица, очень много, и дом у тебя будет красивый, с садом, и слуги в позументах, и карета, запряженная четверней, на балы ездить будешь, только не слушай плохих людей. Он ждет, но тебе пока не знаком. Только еще познакомитесь. Ввечеру это будет, над водой». Я пожал плечами и хотел отойти, но панна Эстер удержала меня. Смотрела с минуту на цыганку: «У тебя есть муж?» — «Был, но заболел под Керкемешом». «Умер?» — «Болел сильно». — «Что ты ему наворожила?» Цыганка заколебалась: «Слишком близко, барышня-красавица. Не видать ничего. Я родным не ворожу. Это грех». — «А у меня что видишь?» Она провела пальцем по белой ладони: «Немного, барышня, врать не стану. Заботы ждут». Панна Эстер отдернула руку: «Как всех». — «Нет, — цыганка прищурилась, — не такие, как всех. Ты ангелушка, тебе написаны высокие пути, по каким другие не ходят». Панна Эстер посмотрела на нее внимательнее: «Ты откуда?» — «Я? — цыганка спрятала монету в складках юбки. — Я из-под Хрехрыни, это у венгерской границы, но мы долго жили в Дрогобыче и возле Трускавца. Там горы высокие, лесистые…» — «Так, может, на картах погадаешь?» Черные глаза сверкнули: «И верно. Вон тут, на песочке разложу, — она перетасовала карты с черной рубашкой. — Червонный король ждет даму, это добрый знак, потому как сила у него великая, но она его не хочет, она под властью пикового валета, но пусть не слушает дурное, что о нем говорят…» — «Пойдемте», — я коснулся руки панны Эстер. Панна Эстер поправила волосы: «Дадим ей еще копейку». — «Ой, спасибочки, барышня-красавица. Быть тебе богатой, потому как, если бедному дашь, стократ получишь…» Голос панны Эстер вдруг стал серьезным: «Хорошо. А теперь скажи, что ты на самом деле думаешь». Цыганка подняла глаза от карт: «Чудно спрашиваешь, барышня-красавица. Никто от такой, как я, не желает слышать, что я думаю. — Она засунула карты под кожаный сердак. — Да и что я могу думать? Я только вижу…» — «Ну так говори, что видишь». Цыганка отвела взгляд. Панна Эстер с минуту молчала: «Не много же ты мне сказала». — «А зачем больше? И так лишку наговорила». Панна Эстер взяла у меня цветы и крепко обвязала лентой. Потом, миновав повозки, среди которых курился синеватый дымок, медленно, не оглядываясь, мы через луг вернулись на Нововейскую.

Солнце уже стояло высоко над березами.

Где же я его впервые увидел? Из окна комнаты на втором этаже в тот день, когда мы вернулись с луга на Нововейской? На лестнице в Собрании, куда мы с Яном и панной Эстер отправились в тот же вечер послушать знаменитый оркестр Эльснера, только что вернувшийся с концертов из Петербурга? В конторе на Злотой в ту холодную, дождливую среду, когда отцу, составлявшему контракт с Залевскими, потребовалась — как он выразился — «мудрая помощь в блужданиях по лесу параграфов»?

Советник Мелерс! Свежий, элегантный, лучшее английское сукно, изумрудная булавка в лацкане, шляпа с маленькими полями, трость с серебряным набалдашником в виде свернувшейся ящерицы…

Советник Мелерс любил захаживать к нам по пятницам, часов в семь, когда неторопливо возвращался из библиотеки пани Кляйн (где брал две-три книги, чтобы — как он говаривал — не скучать вечерами) и шел по Новогродской в сторону Велькой, где возле цветочного магазина его ждала коляска с кучером. Панна Эстер очень любила эти визиты, любила слушать его рассказы, потому что, когда советник Мелерс о чем-нибудь рассказывал, трудно было угадать, шутит он или говорит всерьез. «Он такой теплый, круглый, улыбчивый, будто никаких забот не знает», — смеялась она, ставя на стол самовар.

Чего только мы о нем не слыхали! Кажется, уже на девятом году жизни, по вечерам он, просто так, забавы ради, делал выписки из греческих и древнееврейских книг, а пятнадцати лет отроду написал поэму «Die Alpen», за которую впоследствии получил золотую медаль от самого князя Голицына, после чего перед ним распахнулись двери петербургских салонов. На юридическом факультете он блеснул, выступив взамен отсутствующего коллеги с великолепным научным докладом, что открыло ему доступ в канцелярию самого Климушина, о чем большинство студентов могли только мечтать. Потом, начав принимать в собственной канцелярии на Невском проспекте, он снискал такую популярность в лучших (и — как поговаривали — в худших) кругах Петербурга, что брался одновременно за несколько дел, притом чертовски трудных, которые тем не менее с легкостью выигрывал.