– Вот даже как…

Опять пауза. И молчание, которое разрывается нехорошим старческим смешком:

– Сильвестр, придется тебе кое-что царевичу намекнуть…

Сильвестр послушно кивает, выслушав план.

– Исполню, отче. Единственное что – не сейчас. Царевич в поход отправляется, не до того ему, все забудется. А вот опосля победы или поражения – тут и будет возможность…

– И то верно….

Мужчины проговорили еще долго. Потом Сильвестр ушел, а Симеон остался смотреть в окно и размышлять.

О чем?

Ну, хотя бы о том, что ему написали. Ведь иезуит всегда останется иезуитом, где бы он ни жил, кем бы ни прикидывался…

И, почти как в армии, он обязан был выполнять приказы вышестоящего начальства. Даже самые… жестокие.

Но ведь им виднее?

Горит на столе свеча. Но кажется, чудится на миг, что дымок над ней скручивается черными петлями злых намерений, готовых сомкнуться на горле противника.

Убить, уничтожить тех, кто посмел жить по своим законам, иметь свое мнение, верить своему сердцу…

Свободные и сильные люди не нужны паукам в банке. А то ведь и стекло разобьют, и пауков передавят.

* * *

– Сколько людей у нас будет?

Иван Дмитриевич Сирко[1], один из самых уважаемых казаков, посмотрел на Степана Разина.

– Более пяти тысяч человек у нас набралось, восемьдесят две чайки пойдет.

– Изрядно.

– Да и русские пойдут, разве не так?

– И русские. Мы до Азова спустимся, а там – вдоль берега. А за нами русские корабли.

– Все на кораблях пойдут?

– Так по берегу опасно. Вот ежели Керчь захватить да Перекоп – тогда можно будет и татар гонять. Хотя, может, кто и пойдет. Я сам покамест многого не знаю.

– Хорошо ли это? Русские всегда нашей кровью за свое добро платили…

Степан сдвинул брови:

– Мне ли не знать? Сам я брата потерял, а все ж таки… сволочь – она всякой бывает. И русской, и казацкой. И у нас Дорошенко чего стоил? Всех хотел под султана прогнуть…

– И то верно. Степан, я тебя с титешного возраста знаю, еще в люльке помню… Уверен ты в царевиче? Не подведет он? Ведь ежели что – твоя голова первой полетит, не простят казаки…

Степан вздохнул:

– Верю я ему, дядько. Другому кому не поверил бы, а царевича еще сопляком помню. Воля в нем железная была – и осталась. Он своих разменивать не станет. А ежели пошлет куда – я первым пойду. Потому что верю – то не просто так будет. Хватит уже поганым топтать нашу землю! Живем ведь от набега до набега! От стычки до схватки! Все разрознены, все землю, что одеяло, на себя тянут… Хватит! Что смогу – то делать буду.

Иван медленно кивнул.

Да уж, когда Дорошенко под султана пошел, разругался с ним атаман смертно – и пошел громить негодяя, так что не понаслышке о междоусобице знал.

– Что ж, веришь ты – и я тебе поверю. Но учти, коли что – пощады и тебе не будет.

Степан кивнул. А что делать? Сейчас он все поставил на кон, либо пан – либо пропал. И пропадать не хотелось.

– Ты ж не просто так зашел, Иван Дмитрич?

– Куда как непросто. Ты погляди, что за цидулька до меня пришла.

«Цидулька» выглядела очень солидно. Лист пергамента с большой печатью, шелковым шнуром… видел Степан такие.

– Дядько, никак тебя османы уважили?

– Оне… гниды! Да ты почитай, что пишут!

Степан кивнул и развернул свиток.

– Красота!

Я, султан и владыка Блистательной Порты, сын Ибрагима, брат Солнца и Луны, внук и наместник Бога на земле, властелин царств Македонского, Вавилонского, Иерусалимского, Великого и Малого Египта, царь над царями, властитель над властелинами, несравненный рыцарь, никем не победимый воин, владетель древа жизни, неотступный хранитель гроба Иисуса Христа, попечитель самого Бога, надежда и утешитель мусульман, устрашитель и великий защитник христиан, повелеваю вам, запорожские казаки, сдаться мне добровольно и без всякого сопротивления и меня вашими нападениями не заставлять беспокоиться.

Султан турецкий Сулейман II[2].

– Сдаться ему, черту! Не много ль чести?

Иван кивнул.

– Ишь ты, никем не победимый. Не воевал, вот и не побеждали его, чего тут думать!

– И то верно. Отписать ответ да в поход собираться.

Иван хищно усмехнулся:

– Сам отписывать будешь?

Степан покачал головой:

– На такое и ответа-то достойного нет.

– Тогда отдай сюда. Мы ему отпишем!

Ответ писался при участии нескольких бочек горилки, писался настолько душевно, что некоторые выражения пришлось вымарать – боялись, как бы бумага не воспламенилась. Но и оставшихся хватило. И утром письмо полетело обратно, к султану, с заманчивыми предложениями. Казаки, грубый народ, сильно сомневались в происхождении султана и его видовой принадлежности, хотя и не знали таких определений. Зато были уверены, что он не убьет ежа голым задом, а потому не является рыцарем, тем паче – непобедимым. И предлагали ему совершить акт мужеложства со всем Запорожским войском, будучи при этом в пассивной позиции.

Одним словом, попытка наладить дипломатические отношения вторично – вдруг да отыщется еще один Дорошенко? – провалилась глубоко и с громким треском[3].

Софья, ни на что не обращая внимания, висла на шее у брата.

– С Богом, Алешенька. Молиться день и ночь буду, только живой вернись.

– Еще как вернусь! Не плачь, Сонюшка. Все хорошо будет!

– Я и не плачу!

Софья действительно не рыдала, считая, что слезы приманивают беду на воина. Пусть у ребят все будет хорошо. Алексей последний раз поцеловал сестренку и вскочил на коня. Соня обняла еще и Ивана.

– Вернись, Ванечка. Я за вас обоих равно молиться буду…