— Инна, не пыхти! Ты у нас вечно начальник паники. Ну и пусть она идет работать и учится на вечернем! Что здесь такого? Все равно из нее толка не будет! Пирог без начинки. Буквы от слова не отличает.

И устроил дочку в редакцию крупной газеты.

Папа, почему ты меня так не любишь?!.

Замкнутая, настороженная, неестественно напряженная, Маня явилась на работу. Накануне звонила Элечка, долго разговаривала с подругой и учила, как себя вести.

Добрый эльфик уже второй год трудился маникюршей и учился в заочном Педагогическом, поскольку мать-одиночка, работавшая уборщицей, содержать взрослую дочку не могла.

— Улыбайся, не высказывай своего мнения и старайся ни с кем не ссориться, — поучала Эля. — Так лучше всего. Твое место за шкафом! Сделай вид, что ты всех любишь и всех уважаешь. Не дует — и ладно!

Маша последовала Элечкиному совету. Гнала информашки, вечерами ходила на лекции, в конфликты не вступала. Безразлично посматривала по сторонам карими, тоскливыми, жалкими глазами. Ждала любви и участия. Об этом Элечка ничего не говорила.

Единственный Машкин ухажер в редакции, фельетонист Бройберг, быстро отвалился от нее, встретив абсолютно искреннее нежелание и неумение трепаться, флиртовать, кокетничать и прочее-прочее… Она больше всего на свете боялась разговоров, которые в редакции велись запросто, направо и налево. Болтовня о том о сем. Напоминало своеобразное перебрасывание мячиком. Два раза не поймала — выбываешь из игры.

Маша краснела, бледнела, напряженно теребила пальцы, никаких мячиков не ловила, да и поймать была не в состоянии.

— Красиво звучишь! — заметил ей в первый же день ее появления в редакции Леня Бройберг и с удовольствием, словно испытывая на вкус каждую букву, произнес: — Мария Яблонская!

Маша по обыкновению смутилась и ничего не ответила.

Вокруг нее клубилась какая-то неведомая ей, наверное, интересная, но в то же самое время не подпускающая к себе и даже отталкивающая жизнь. Шел постоянный обмен взглядами, прикосновениями, намеками… И поцелуями в коридорах. Велись довольно откровенные разговоры о любовниках, встречах, изменах. Вступить в эту жизнь можно было только на ее основах и правилах. Как в чужой монастырь. Но новые правила совсем не нравились Мане своей удивительной легкостью и доступностью. Хотя это не мешало ей тосковать от собственного неизменного одиночества и постоянно обижаться на коллег, никак не принимающих ее в свою компанию. Ей одновременно и очень хотелось туда попасть, и было неприятно и страшно стремиться в неизвестное общество. Она снова боялась, боялась людей, их насмешек, возможных обид… Стыдилась себя, своих неловкости, глупости, неумения двигаться, говорить, улыбаться…

— Ты очень обидчивая девочка, — часто, еще совсем недавно, повторял Вовка.

Бройберг постоянно норовил цапнуть Машу за руку или плечо и чмокнуть в щеку. Он был всегда веселый, общительный, полненький человечек, похожий на Карлсона, немного криво улыбающийся. Его знали все и всюду.

— Я ведь жучок! — с искренней гордостью говорил о себе Бройберг. — Ох, какой я жучок!

И удовлетворенно смеялся.

Иногда Маня ловила себя на нехорошем и неприличном желании ткнуть пальцем в круглый Ленин животик, точно прямо в пупок, и засмеяться. Откуда у нее такие разнузданные мысли?..

Когда-то Саша спросил Маню:

— А ты знаешь, почему выбрала журналистику? Мышонок, тебе разве нравится продаваться? И всю жизнь плясать под чужую дудку? Желание похвальное! Да и наглости нужно иметь приличный запас, чтобы спокойно лезть к людям в душу. Понимаешь, да? У тебя столько нет. Ну, ясно…

И посмотрел чересчур внимательным, выразительным, каким-то презрительно-надменным взором.

Знаешь ли, понимаешь ли, помнишь ли…

Маня растерялась. Она никогда не задумывалась о сути своей профессии, которую выбрала достаточно случайно и произвольно, под влиянием родителей, совершенно необдуманно и легкомысленно. Теперь ей приходилось день за днем постигать смысл сказанного тогда Сашей.

Однажды она попыталась поделиться своими сомнениями с отцом: разве Саша во всем прав? Что он говорил о продаже? И почему она обязательно должна быть наглой? В общем, у нее есть две работы — писать и не писать.

— Да-а, журналистка из тебя липовая, — задумчиво протянул отец. — Вся в мать. Пирог без начинки… Ладно, не шурши без толку, Марья, думать — не твоя задача. Учись выводить по буковкам "Мама мыла раму".

И равнодушно, отстраненно махнул рукой.

Папа, почему ты меня так не любишь?!.

В те дни Маша сочинила свое последнее стихотворение. Конечно, о Вовке и, кажется, чуть ли не единственное из всех получилось неплохо. Во всяком случае, прозвучало довольно искренним ему оправданием.

Промокшим вечером когда-то

Махнул отчаянно рукой…

Так до угла, до автомата,

По лужам топать далеко…

День подождал, и два, наверно.

Но эти разные дела…

Сказал: "Я завтра… Слишком скверно…

И в будке вечно нет стекла…"

Но завтра было то же снова,

И ты совсем не виноват,

Что я ругаю невиновный,

Облезший, старый автомат.

По тротуарам все быстрее

Долбит, как клювом дятел, дождь…

Ты, может, просто двух копеек

В карманах долго не найдешь.

Дождь все смелее и смелее,

Немеет мокрая рука…

И все несчастных двух копеек

В карманах не найти никак…

После этих строчек за поэзию Маша больше не бралась. Только как читатель. И строчила одни информашки.

Каждый материал приходилось согласовывать и визировать: без этого ни-ни! Новые времена еще не наступили, хотя до них оставалось немного. Нужно было прославлять, славить и славословить, писать о хорошем, закрывая глаза на отсутствие товаров и продуктов. И вообще хороших людей значительно больше… Требовалось захлебываться от патриотизма и от восторга перед героизмом трудовых будней. Ну, и многое такое другое и разное… Побольше восклицаний. Поярче определения. И море пафоса.

Эту нехитрую науку Маня усвоила без особого труда и внутреннего напряжения. Влезла по локти. Вот только радости никакой при этом не испытала. И вечерами по-прежнему стремилась на свой диван к Библии. Редакция с ее однообразием и убогостью попросту стала угнетать Маню.

"Широко распахнет двери новая школа…"

"Всегда гостеприимно и приветливо встречают каждого покупателя молодые продавщицы-комсомолки…"

"Одним из первых выполнил план полугодия коллектив завода…"

— Это интересно? — спрашивала себя с пристрастием Маша. — Это нужно? На днях видела в троллейбусе — читают… И мне тоже когда-то очень нравилось. А теперь противно… Язык у нас жуткий, фразы заштампованы, репортажи ляпаем, как блины печем. Однояйцевые близнецы-братья… Одинаковые, все на усредненный манер, серые очерки и поток безликих информаций. "Одним из лучших на стройке называют бригадира…", "Новые магазины, ясли, детсады скоро вступят в строй в микрорайоне…", "Московские метростроевцы готовятся сдать новую линию…" Но мое место за шкафом!