больше погружает в топь пустоты. Всё, что имеет признаки новизны, пугает: те же книги на полке давно перечитаны, а покупать новые «страшновато – неизвестно, что там найдешь, под обложкой». Нового, а значит, настоящего практически не существует.

В повести в наиболее законченном виде представлена дурная неизменяемая бесконечность «зимнего» жизненного круга. В замерзшем городе ничего не происходит, так же подморожена и человеческая жизнь в нем. В своих фантазиях герой думает: «Как провести этот день, чтобы не получился один в один как прошлый», но это лишь на минуту. Дни, месяцы сливаются и все становятся похожими на предыдущие, выстраивая «вереницу бесцветных дней», складывающихся в «пустой год», который тут же отправляется в топку небытия. Даже летняя курортная суета – обман; когда она проходит, моментально растворяются миражи девушек в купальниках, пляжные радости. Лето – иллюзорное время, особый стероид, который создает внешнее ощущение жизни.

Вслед за минутными фантазиями голова персонажа Сенчина заполняется «кислотой тоски». От тоски, которая «ледяной судорогой сводит грудь», он таращится в экран телевизора, давит в пепельнице окурок, «тащится в туалет», позевывает – постоянно пребывает в инерционной полудреме. Это сомнамбулическое состояние как раз и чередуется с накатывающими «приступами тоски».

Сам город и его обитатели представляются командой затонувшей подлодки. Люди «знают, что не спастись и убивать друг друга бессмысленно. Так вот бродят по кварталам-отсекам. Чего-то ищут, на что-то надеются. Очередное лето дает очередную надежду, пусть слабую, иллюзорную, а очередная зима добивает». «Зима» – типично сенчинское состояние, зарисовка, исполненная в его индивидуальной манере.

Герой бродит кругами по пустому городу, который представляется «застывшим, умершим миром», готовящимся к старению и смерти. В городской газете на передовице «пустая информация», интервью с замом мэра под заголовком «Работаем в штатном режиме», напоминающим название песни Егора Летова «Всё идет по плану»…

Если в этом городе мертвых и происходило что-то достойное внимания и памяти, то только в прошлом. Это славное прошлое сохранилось в преданиях, в экспонатах краеведческого музея да рассказах экскурсовода (недаром Роман после пенял «новым реалистам», что они уходят в историю – там легче спрятаться). Самые ценные экспонаты давно уже осели в столичных музеях. Раньше здесь был богатый город, были сражения, бунты, эпидемии. Жизнь уходила отсюда, чтобы вскипеть вновь. Настоящее же задыхается пустотой, от себя оно оставит разве что «обломки, осколки, мелочи». В советские времена рядом с городом были ракетные шахты – элемент «щита Родины», потом их забросили, оружие ржавеет, люди «глотают радиацию». Хотя и это всё, вполне возможно, – обман, с которым люди попросту свыклись. Ни во что доподлинно верить нельзя: тотальная пустота стерла границы реального и мнимого.

В рассказе появляется одноклассница героя Ирина, работающая официанткой в местном заведении, где даже меню отражает своей типичностью скуку и пустоту: салат «Столичный», солянка, котлеты, пельмени, водка. Ирина тоже иногда впадает в мечты, хочет что-то изменить, хотя бы работу, но остаются лишь призраки этих изменений, которые дразнят, намекают на надежду. Но «лучше бы уж полная безнадега, которая подобна кипящему маслу на лицо» – заключает автор. Этой «Ассоль» не дождаться капитана Грея, вместо него в ее заведение нахлынет гопота, а Ирина и ей будет рада…

Или директор краеведческого музея Ольга Борисовна. В девяностые годы она была «известнейшим искусствоведом нашего города» и довольно деятельным, но сейчас, «судя по всему, получила она то, что хотела, и успокоилась. Или устала». Наташа также работает в этом музее. Она «хрупкая, возвышенная девушка», а через некоторое время станет той же Ольгой Борисовной, превратится в карикатуру на себя настоящую – «весны для Наташи не наступит».

Всё идет по плану… Это и есть план жизни, из холодеющих объятий которого не вырваться.

Разговоры у людей здесь тоже не клеятся, говорить между собой не о чем. Любые изменения возможны только через ложь и в фантазиях: герой представил, что мог бы наговорить Ире, будто разбогател, мог признаться в любви, предложить увезти отсюда. Но всё это вслух он не в силах произнести. Воля парализована.

Единственная мысль, которой герой заставляет себя радоваться, – раньше было хуже: ГУЛАГ, война, тотальный дефицит… Это немного успокаивает, помогает хоть как-то свыкнуться с безнадегой.

После бесцельного, пустого городского круга, после всех этих мыслей, с которыми в душу лезет тоска, герой забивается в свою нору-квартиру, запирается в ней, чтобы «влипнуть в кресло. И отлипнуть, когда всё кончится».

Эстетика Сенчина, особенно на раннем этапе, может вызвать отторжение. Она и призвана к этому. К тому, чтобы внушить отвращение к определенной поведенческой модели жизни, превращающей человека в механическую сомнамбулу, в насекомое. Это было и своеобразной авторской терапией: избавиться от себя – чужого, примирившегося с жизнью, прохладного, у которого всё вошло в привычку. В этом его двойничество. Главное слово этого чужого – «напряг». Он всё воспринимает через это понятие. Всё что выбивается из привычного, предсказуемого: «Как ни крути – а напряг».

Застрельщик «нового реализма»

Сенчина всегда называли одним из главных застрельщиков так называемого «нового реализма» в русской литературе начала XXI века. Захар Прилепин аттестовал его единственным последовательным «новым реалистом». В интервью газете «Культура» (30 декабря 2005 года) Роман так выразил свое восприятие «нового реализма»: «На мой взгляд, новый реализм – это крайняя форма реализма, тяготеющая к документалистике, к очерку, в ней очень прочна связь автора и героя. Здесь очень важна достоверность, вплоть до мелочей, до незаметных вроде бы деталей, необходим жизненный опыт автора. После десятилетия, когда термин “реализм” был в нашей литературе чуть ли не ругательным, когда писатели, так сказать, “отрывались” после времен несвободы, новый реализм, мне кажется, был просто необходим».

В одном из своих интервью Сенчин отметил, что не пытается словом повлиять на ситуацию: «Главная задача литературы – не морализаторство, а честное отображение происходящего. Для меня литература – прежде всего документ. Художественность, талант автора делает этот документ бесценным. Если начинать специально выстраивать повесть с учетом нравственности, обязательно влить туда дозу духовности, то ничего хорошего не получится. Такие попытки бывали не раз, и все они (отсчет от героических од времен Ломоносова) терпели неудачу» (http://portal-kultura.ru/articles/books/95604-roman-senchin-rasputinskaya-proza-posledniy-vsplesk-bolshoy-literatury/). В какой-то мере он придерживается той же стратегии, что и Хемингуэй, который в «Празднике, который всегда с тобой» рассказал о своем решении написать «по рассказу обо всем, что знаю» и «старался придерживаться этого всегда, когда писал, и это очень дисциплинировало».

Но погружение в новореалистическую стихию грозит большой опасностью: «Выплеснув то, что его по-настоящему мучило, заставило сесть и написать, человек затем или замолкает, или пишет, как правило, хуже. Здесь очень