26 февраля 1924

Мы с Беном встретились после второго чая и поспешили на место прославленного „засвидетельствованного поцелуя“. Питер был очень точен в указаниях, мы быстро отыскали низинную тропу — неподалеку от „Школьной фермы“, — а там и расколотый молнией дуб, и муравчатую лощинку слева от него. Мы спрятались ярдах в пятидесяти, на возвышении; плотные, безлиственные, все в гнусных колючках кусты хорошо укрывали нас. Сгорбясь под своими плащами, мы курили одну сигарету на двоих, гадая, как именно Питер приступит к эротическим поползновениям. Бен, с типичной для него предусмотрительностью, прихватил с собой театральный бинокль, чтобы можно было разглядеть все в подробностях. Мы с ним поговорили также и о наших испытаниях и, соответственно, о разочарованиях, сойдясь, впрочем, в том, что овчинка стоила выделки и что нам удалось, по крайней мере, оживить скучнейший, унылейший из триместров года. Миссис Кейтсби, оказывается, пригласила Бена на „чай с булочками“ — sans[14]Дойг, как интересно.

Прождав с полчаса, мы увидели идущих по тропке Питера с Тесс. Питер расстелил на траве свой плащ, они уселись спинами к расколотому дубу. Тесс вытащила пачку сигарет, они закурили — до нас доносились неразборчивые обрывки их разговора и довольно глубокий (довольно привлекательный) горловой смех Тесс. Вдруг просияло бледное солнце, и вся эта зимняя сцена окрасилась в тона скромной буколической идиллии. Некоторое время они продолжали беседу, — впрочем, оба, похоже, посерьезнели, поскольку смеха уже слышно не было, — а потом Тесс сбросила с плеч свой плащ и полезла за чем-то в карман Питера.

Как выяснилось, за носовым платком, и тут Бен, — глядевший в театральный бинокль, — прошептал: „Глазам не верю. Она расстегивает ему ширинку“.

Мы с Беном по очереди, пятисекундными урывками, наблюдали, как старательная Тесс окунает руку в ширинку Питера и извлекает оттуда его вялый, белесый пенис. Затем она обвязала свою добычу носовым платком и начала подбрасывать ее на ладони — вся процедура заняла секунд тридцать, не больше (Питер, зажмурившись, откинул назад голову). Когда все закончилось, лицо его выражало скорее изумление, чем восторг, затем — дело сделано — Тесс вручила ему платок, аккуратно сложенный в плотный, двухдюймовый квадратик, и Питер просто-напросто сунул его в карман своего плаща, не помедлив и не удостоив платок взглядом. Потом оба, улегшись на плащ, целовались — минут десять или около того, впрочем, мы с Беном дальше смотреть не стали: мы были слишком изумлены и слишком, согласились мы позже, обозлены. Обозлены из-за того, что назначили это испытание Скабиусу (могли бы и сами попробовать), из-за того, что победа далась ему без всяких, по-видимому, усилий, — а дополнительное вознаграждение, которое он только что на наших глазах получил, представлялось нам и вовсе клубничиной, добавленной к сливкам.

Мы ушли раньше их, пронизав сучковатый подлесок, а они между тем катались по плащу Питера, обжимаясь, целуясь и лаская друг дружку. И я, и Бен согласились с тем, что Скабиус — самый везучий сукин сын в нашей школе, не говоря уж обо всех Британских островах.

Позже. Во весь обед Питеру так и не удалось согнать с лица идиотскую улыбку. Он то и дело наклонялся к нам и шептал: „Она его трогала, правда, в руку брала“. Мы оба заплатили ему по причитающемуся победителю фунту, — что оставило меня до конца триместра на серьезной мели (придется занять у Бена). И тем не менее, мы с Беном решили продолжить наши испытания, не столько из энтузиазма, сколько для сохранения реноме. Тут не просто пари — во всей этой затее присутствует философическая непреложность и значительность. Когда мы покидали столовую, Питер сказал мне, что теперь он „определенно влюблен“ в Тесс. Даже мысль об этом представляется мне совершенно отвратительной.

29 февраля 1924

Бен вернулся со встречи с Дойгом в Глимптоне раньше времени и сообщил, что Дойг его выставил. Я напомнил ему, что мы договорились пройти наши испытания до конца. „Но Питер уже победил, — устало сказал Бен. — Я просто не вижу смысла сидеть и слушать, как этот греховодник разглагольствует об ангелах и непорочном зачатии“.

По правде сказать, трудно с ним не согласиться. Оказывается, Бен раз за разом возвращал разговор к приносимому священником обету безбрачия и к сложностям, связанным с его выполнением. В конце концов, Дойг вышел из себя и велел ему удалиться, — а Бен стал протестовать, говоря, что раз уж он чувствует в себе истинное призвание к священническому служению, то, значит, имеет полное право выяснить все связанные с таковым „за“ и „против“. Дойг же, по словам Бена, впал в пугающее остервенение и практически вышвырнул его из двери.

Как бы там ни было, я сказал Бену, что намерен, будь что будет, держаться до последнего, и поскольку ему теперь заняться нечем, он мог бы помочь мне: до конца триместра осталось всего несколько недель, а я еще не попал в первый состав, и уж тем более не сыграл за него так хорошо, чтобы получить поощрительную награду. Бен ответил, что на его взгляд я просто-напросто рехнулся, однако, если мне угодно продолжать, я могу рассчитывать на его полную и безоговорочную поддержку.

Воскресенье [2 марта 1924]

После мессы я попытался ускользнуть из церкви незамеченным, однако на паперти дорогу мне преградил Дойг.

— Что происходит, Маунтстюарт, — с нескрываемым бешенством осведомился он, — с вами и вашим еврейским другом?

— Вы как-то не очень милосердны, отче, — ответил я.

— Какую игру вы затеяли, мальчишка?

— Никакой игры мы не затевали.

— Дерьмовый пустомеля!

— Липинг, — сказал я, — абсолютно искренен в своем желании обратиться в нашу веру. Просто мне кажется, что вы его разочаровали. Я подумываю о том, чтобы написать епископу о вашей неспособности привлечь человека к вере…

Ну, в общем, тут он полез в бутылку и пригрозил нажаловаться на меня Ящеру. Я же продолжал сохранять на физиономии выражение благочестивое и праведное. Когда я рассказал об этом Бену и Питеру, оба поздравили меня с очередным недопотрясающим достижением. Все мы сошлись в том, что разговор получился преуморительный.

После этой ссоры, пока мы ждали на остановке автобуса, который отвезет нас обратно в Абби, мимо нас прошел под ручку с молодой женщиной — очень красивой — Хоулден-Доз. Я поздоровался, он смерил меня обычным сардоническим взглядом, однако с возлюбленной своей не познакомил. Я смотрел им, продолжавшим воскресную прогулку, вслед и думал о том, как странно видеть Х-Д в обществе женщины; я, почему-то, всегда считал его совершенно бесполым.

4-е марта [1924]

Бен сказал, что тишком навел о Вандерполе кое-какие справки, выясняя, не существует ли возможности шантажировать его, однако, насколько способен судить Бен, человек он безгрешный и очевидной страсти ни к кому из наших шпингалетов не питает. Я поинтересовался, нельзя ли подсунуть ему юного Монтегю, но Бен с присущей ему мудростью высказался за осторожность — развращение малолетних, то да се. И тут меня осенила роскошная мысль — не шантаж, но подкуп. Я мог бы подкупить Вандерпола, чтобы тот притворился больным, тем самым открыв для меня путь в первый состав команды. Но сколько же денег понадобится, чтобы совратить безгрешного Вандерпола? Обязанности посредника я возложил на Бена.