птиц, ажурными шарфами занавесили худые рёбра ветвей, а для сосен снегопад расщедрился на палантины. Нахватав больше нужного, сосны, наряженные, ровно укутанные в платки дети, гляделись кочанами капусты.

К полудню об осени можно было бы вовсе не вспоминать, коли б не пруды с реками. Те ни в какую не поддавались снегопаду. Ни его самонадеянность, ни упрямство, ни уговоры не могли убедить оставить всё осеннее в прошлом. Вода, с присущей ей несговорчивостью твердила, что ещё рано, и как не был бы щедр снегопад, умело и ловко стыдила его, заставляя темнеть лицом и теряться. Берега же оказались более покладисты, и, коли б ни были холодны, то иных тянуло бы прилечь на их пышные перины.

Снегопад торопился вычеркнуть осень. Белой краской, рыхлыми линиями по серому дню. Наискось. Крест накрест. Неужто не мог обождать? Неделю, много — две, и тогда бы уж точно пришёлся ко двору…

Настоящее

Ветер тихо стучал коклюшками уже вовсе озябшей и по-зимнему бесчувственной от того кроны ясеня с дубами. Плёл ветр не ради себя занять и не для чьей-либо красы, но ткал он вручную полотно времени, что тянулось из прошлого в грядущее. Оглядеться по сторонам и присмотреться к тому, что теперь, к настоящему, у него не было ни сил, ни возможности, ни даже желания.

«К чему тратить душу на мимолётное? — Думал ветер, кивая головой в такт тому деревянному стуку. — Роняет преходящее свои капли в реку жизни, так что после и не разыскать, не понять, которая где. Иное дело — прошлое. Им можно располагать свободно, разглядеть истоки, истолковать в подробностях глубину и смысл, заранее предусмотреть мели с заметными едва, самыми малыми препятствиями. Хорошо и будущее. На него можно не жалеть красок, посулов и простора, а те пресловутые четыре стороны малы для него, как сутки для дня.

Касаемо ж настоящего… Оно будто алмаз, что бесцветен при дневном свете, и сияет, жонглируя отблеском граней напоследок, ввечеру. Настоящее также кажется мелко, приземлённо, банально, обыденно, ибо являет себя таким, каково есть, — с едва заметной игрой полутонов, пронзённое чувством, которому надо уметь соответствовать, сопереживать, а, набравшись такта, как смелости — успеть уловить, распознать… Дабы было о чём мечтать и которое помнить.

Ветер всё ещё занимался рукоделием, а сверху, из-под занавешенного паутиной облаков потолка, на него глядел ястреб. Тот встречал с распростёртыми крылами своё настоящее, внимая ему, как драгоценному другу, который вот-вот покинет его навечно.

— Умеет же… — Завидовали птице иные.

— Умеет! — Восхищались им те, в ком несть места торопливости, которые также, как ястреб, встречают с распростёртыми объятиями то, с чем идёт к ним судьба.

Честное

Небо покрылось, будто трещинами, зияющей наготой кроны леса, лишённой листвы. От мороза ли, от времени, либо состаренное для красы. — нам неведомо, но сделано то было с умом и большим вкусом. Это так, ежели глядеть на небо близко к лесу. А коли чуть отойти подальше, тут уж чудилось другое небо, — ровно ценный камень млечной белизны в серебряной оправе на белом бархате заснеженных полян и полей. Дорога же, что по обыкновению тягалась с бесконечной неопределённостью, гляделось как бы примятым оправой местом, — будто бы взял некто поглядеть ту драгоценность, да возвернул, но впопыхах положил не как было.

Мало цвета в рыхлом от снега осеннем дне, безутешно мало. Заместо увядших цветов на клумбах — букеты плюшевых бомбошек вылепленных метелью снежков.

Белый выдох прохожих, снежные слепки следов, дома, раскуривая трубки печей, пускают к облакам белоснежные ленты дыма. Очерченные белым калитки, побеленные снегом заборы… Округа бледна, как никогда, из яркого — лишь кавалеры снегирей, синицы с дятлами, да розовые, озябшие, носы и щёки.

— Вы любите зиму?

— Если по чести, не очень. Мне приятно мечтать о ней летом, прячась под серым подолом тени. Или улыбнуться, будто знакомцу, случайному сквозняку из приоткрытого ледника, когда нянька достаёт оттуда прошлогоднее клубничное варенье.

— Экий вы, не знал.

— На зиму хорошо глядеть из окошка, из тепла…

— Но признайтесь, разве не захватывает катание с горки, когда мороз из озорства щиплет за нос, а крошки льда из-под полозьев тают на щеках!

— Признаюсь! Славно!.. Вспоминать об этом, придвинув стул ближе печи, с чашкой крепкого чаю в руках.

— Да… С вами каши не сваришь…

— Помилуйте! Не в моей воле лишать вас зимы! Радуйтесь её забавам, но не мешайте мне поминать добрым словом лето, и даже осень…

… Надвинув на брови горизонта траурный платок ночи, округа приготовилась скорбеть об дне, и оставленных в нём самоцветах… Но не в самом деле, а дабы создать видимость своего несчастия. На поверку же, — стоит только отвернуться, будет сдёрнут тот неразличимый во тьме плат, и в роскошном наряде, усыпанном звёздами, как честными адамантовыми камнями12, округа примется кокетничать, жеманно поводить озябшими плечами, и близоруко прищурив глаз луны, разглядывать нечто, видимое ей одной…

Впасть в детство…

Впадать в детство… Это совсем необязательно терять себя во времени, то другое. Незадолго до своего семидесятипятилетия я почувствовал на собственной шкуре — как это и о чём.

Лето я провёл если не по-спартански, то как настоящий, заправский физкультурник. Вставал с постели, едва солнце тянуло загорелые руки раздвинуть занавески моего окна, легко завтракал кашей, одноименной созвездию северного неба13, и оседлав велосипед, спешил погрузиться в ещё прозрачные, но уже сильно заросшие рогозом и камышом воды Клязьмы.

Неторопливо, растягивая удовольствие, я заходил в воду. Лягушки, приникнув к листьям кувшинки, сочувственно взирали мне вослед, а разбуженные караси покусывали пальцы ног, принуждая меня наконец-таки пуститься вплавь.

После одного из таких заплывов, уже осенью, ближе к концу сентября, когда я, чувствуя приятное покалывание во всём теле переодевался в сухое, меня окликнул мужичок, судя по виду, ровесник, что прогуливался с дамой по берегу:

— Эй, товарищ! Как водичка?

— Довольно холодная, но ничего, я привык.

— А сколько ж тебе лет? — Непонятно для чего спросил меня мужичок, и я ответил, как есть, на что получил злое, грубое и даже яростное «Брешешь!» в ответ.

Я пожал плечами, и взобравшись в седло, покрутил педали в направлении дома. За вечерним чаем я рассказал о том, что произошло сестре, и та расхохоталась:

— Во, дурень! Неужто ты не понял, отчего так рассвирепел тот мужик?

— Нет…

— Да ты только глянь на себя в зеркало!

— На что там смотреть… Красная морда, толстый.

— Какой же ты у