Еще один вздох:

– Послушай, Оля, я проснулся. Мне показалось, что было землетрясение. Я проснулся и не мог уже уснуть. Ждал, будут ли еще толчки, чтоб разбудить тебя и вывести на улицу. Но они не повторились. Тогда я пошел на завод…

– Кстати, – снова вмешался в семейную ссору Квалья. – Я тоже почувствовал землетрясение. Так что он не врет.

– Уже четвертое за неделю? – Михаил взглянул на друга, надеясь уйти от ссоры в совершенно другой разговор.

– Вообще-то третье, – улыбнулся Антонио. – За сутки. Ночью было три серии подземных толчков. Тебя разбудила последняя серия.

– Что-то зачастили они в последнее время. – Сказав это, Крашенинников сел в свободное кресло и принялся снимать ботинки. Кое-какие трофеи он все-таки от Жарова утаил. В его обуви находились три линзы от разбитого бинокля, что он обнаружил во время своего ночного рейда.

– Я даже могу тебе подсказать почему, – продолжал Антонио.

– Да? И почему же?

– Так, а ну хватит! – крикнула Оливия. – Майкл, прекрати меня игнорировать!

– Я не игнорирую тебя, Оля, – снова обувшись, Михаил поднялся.

– Ты игнорируешь! Ты пренебрегаешь! Ты тайком оставил меня ночью и пошел ворошить это бандитское гнездо! А ты не подумал, что произойдет со мной и Тони, когда они тебя в один прекрасный момент застрелят?!

– Вот уж не ожидал, что этот момент будет для тебя прекрасным, – нахмурился Крашенинников.

– Прекрати! Ты отлично понимаешь, о чем я сейчас!

– Проклятье, Оливия, да я это делаю ради тебя! Я все делаю ради тебя, черт возьми! И эту машину я пытаюсь собрать ради тебя!

– Объяснись, чтоб тебя! Или ты из тех дураков, что считают, будто девчонкам нравятся только парни с тачками?!

– Можно подумать, что это не так, – хохотнул Антонио.

– Заткнись!

Михаилу сейчас хотелось оказаться как можно дальше отсюда. Похоже, Оливия была не просто сердита. Ее переполняла самая настоящая ярость. Ему порядком испортила настроение на десяток дней утренняя встреча с представителями приморского квартета, но нынешний напор его женщины грозил вывести Крашенинникова из равновесия окончательно.

– Оля, сколько раз ты говорила, как скучаешь по дому? Сколько раз ты задавалась вопросом, что стало с твоей страной? Эта машина – единственная возможность. Я не могу украсть у квартета тот корабль, что они ремонтируют. Но я могу собрать машину. И мне осталось совсем немного.

Собески поморщилась, выражая этим свое отношение к подобной затее, которая ей казалась как минимум нелепой:

– На машине пересечь Камчатку? Ты сам в это веришь? Больше двух тысяч километров до Берингова пролива по суше. И не просто по суше – а по одному из самых непроходимых ландшафтов в этих широтах. Сопки, горы, вулканы, каньоны, а потом тундра!

– Я знаю…

– Вы осваивали этот полуостров дольше, чем мы строили свою страну, и у вас здесь дорога только до Усть-Камчатска! Всего пятьсот километров! Эта земля настолько непроходима, что прежде чем отправить на Луну свой аппарат, вы испытывали его именно здесь![11]

– Я знаю, Оливия!

– Тогда почему ты мне сейчас говоришь подобную чушь?!

– Да потому что ты хочешь домой! И я хочу помочь тебе!

В кресле снова тихо хохотнул Квалья:

– Миша, а если я скажу, что хочу вернуться в Неаполь, ты построишь для меня самолет?

– Черт тебя дери, Тони, прекрати, а! – вскинул руки разгоряченный Крашенинников.

– И почему тебе взбрело в голову восстанавливать машину через столько лет, если ты и веришь в эту безумную возможность добраться до Северной Америки?

– Все эти годы я ее и восстанавливаю. Или ты забыла? А еще меня сводит с ума мысль, что остаток жизни мы проведем здесь. Нет, конечно, я люблю свой родной край. Я люблю эти сопки и вулканы. Но ведь есть еще целый мир. И я не прощу себе, что до конца своих дней так и не узнаю, что же творится за пределами этого затерянного между Тихим океаном и огромным Охотским морем полуострова.

Собески разочарованно покачала головой:

– Вот, значит, как? Знаешь, а мне все равно, где я проживу остаток жизни. На Камчатке, в Монтане, Вайоминге, Средиземье или планете Пандора. Меня беспокоит только одно. Будешь ли ты все эти оставшиеся мне годы рядом, или уйдешь тайком однажды и больше никогда не вернешься?

Михаил устало опустил руки и виновато посмотрел на Оливию:

– Оля, ты же знаешь, что я тоже тебя люблю. И я всегда к тебе вернусь…

– Не верь! Он просто грин-карту хочет! – бросил очередную шуточку Квалья.

– Да ты уже достал, Антон! – гневно заорал Крашенинников.

Квалья что-то тихо проворчал, взял свою трость и, поднявшись, направился к выходу.

– Я достал, – с горькой ухмылкой говорил он, глядя перед собой. – В воспоминаниях о моем детстве, помимо угрожающе-тихого Везувия за окном, отпечаталось еще кое-что. Частые ссоры моих родителей. Темпераментные итальянцы ругаются ярко и памятно. Впрочем, вы их уже переплюнули. А потом все мы имели радость лицезреть, как весь мир поссорился с рассудком, здравым смыслом и самим собой. Я бы отдал здоровую ногу тому, кто сумел бы показать вам, насколько вы сейчас безобразны в своей ругани…

Сказал он это с такой тоской и надрывом, рвущимися из души, что трудно теперь было поверить в то, будто это именно Антонио так зло и безапелляционно шутил про самолет до Неаполя и грин-карту для Михаила.

Итальянец уже вышел за пределы большого помещения и направлялся к лестнице, когда его окликнул Крашенинников:

– Антон, постой.

Тот остановился и нехотя обернулся, опершись двумя руками на трость.

– В чем дело? Разве я не все акты вашей эсхиловской драмы имел честь узреть?

– Не выходи на улицу, – ответил Михаил.

Квалья нахмурился.

– Это еще что за запрет?

– Это не запрет, Антон. Это предупреждение. Тот медведь-убийца, похоже, снова орудует где-то в окрестностях. В Приморском два человека погибли.

– Ясно, – коротко ответил Антонио и медленно двинулся на нижний этаж, стуча тростью по ступеням бывшей казармы.

Оливия в это время отошла к окну. Она продолжала сердиться на Михаила и, чтобы хоть как-то справиться со своим гневом, решила просто на него не смотреть. Лучше устремить свой взор на бухту, сопки и далекий вулкан. Камчатские пейзажи умели умиротворять и заставляли забыть обо всем, кроме вечности. Нигде планета не казалась такой живой, как здесь, где ее дыхание и пульс чувствовались во всем – в обыденных земных толчках, термальных источниках и зыбких дымках над вершинами огнедышащих гор.