— Allez, c’est pas une heure pour faire les cons,[103] — сказал Этьен.

— Ta gueule, — ответил задыхающийся голос. — Montez, montez, ne vous gênez pas. Ta bouche, mon trésor.[104]

— Salaud,[105] — сказал Этьен. — Это Ги Моно, мой большой друг.

На площадке шестого этажа их ждали Рональд и Бэбс, каждый со свечой в руке и дыша перегаром. Вонг сделал знак, все остановились на лестнице и исполнили a capella[106] несколько неприличный гимн Клуба Змеи. После чего всей толпой быстро проникли в квартиру, пока не начали высовываться соседи.

Рональд прислонился к двери. Весь рыжий, в клетчатой рубашке.

— Квартиру обложили со всех сторон, damn it.[107] Начиная с десяти вечера здесь устанавливается царство Тишины, и горе тому, кто ее нарушит. Вчера к нам приходил управляющий делать выволочку. Бэбс, что сказал нам этот достопочтенный сеньор?

— Он сказал: «На вас все время жалуются».

— А что сделали мы? — спросил Рональд, приоткрывая дверь и впуская Ги Моно.

— А мы сделали вот так, — сказала Бэбс, вскинув согнутую в локте руку и издав неприличный звук.

— А твоя девушка? — спросил Рональд.

— Не знаю, может, заблудилась, — сказал Ги. — Я думаю, она ушла, мы там на лестнице так хорошо сидели, и вдруг раз — и нету. Да какая разница, она шведка.

(-104)

Низкие тучи с красноватыми отблесками над ночным Латинским кварталом, влажный воздух, еще хранивший капли дождя, которые усталый ветер бросал в плохо освещенные окна с давно не мытыми стеклами, одно из них треснуло и было заклеено кусочком розового пластыря. Чуть дальше, под свинцовыми водосточными трубами, дремали, нахохлившись, голуби, тоже свинцовые, похожие на фигурные окончания водостоков необычной формы. По эту сторону окна пространство запущенной комнаты, где пахнет водкой и свечными огарками, влажной одеждой и остатками жаркого, что-то вроде мастерской, принадлежавшей керамистке Бэбс и музыканту Рональду, место собраний Клуба, плетеные стулья, выцветшая обивка, огрызки карандашей и куски проволоки на полу, чучело совы с наполовину сгнившей головой, приевшаяся музыкальная тема в плохом исполнении, старая пластинка со стершимися бороздками, по которым, непрерывно скрипя, кряхтя и пощелкивая, ездила затупившаяся игла, жалобный саксофон, который году в 28-м или в 29-м звучал так, словно боялся сгинуть, и которого вместо ударника поддерживало пианино, будто в женском колледже. Немного позднее резко вступала гитара, словно объявляя о переходе к чему-то другому, и вдруг (в этот момент Рональд всегда предупреждающе поднимал палец) вперед вырывался корнет и ронял две первые ноты темы, оттолкнувшись от них, как от трамплина. Бикс[108] рванул от всей души, четкие удары будто картину рисовали в тишине. Двое мертвецов схватились в братском поединке, то сплетаясь, то отдаляясь друг от друга, Бикс и Эдди Ланг[109] (которого звали Сальваторе Массаро) перебрасывали друг другу мяч «I’m coming, Virginia[110]», где похоронен Бикс, подумал Оливейра, а где Эдди Ланг, сколько миль пролегло между ними, после того как они превратились в ничто, чтобы в далеком будущем, в одну из парижских ночей, гитара выступила против корнета, джин против злой судьбы — джаз.

— Здесь хорошо. Тепло, темно.

— Бикс, что за потрясный безумец. Старик, поставь «Jazz me Blues».

— Это называется влияние техники на искусство, — сказал Рональд, перебирая пластинки и мельком взглядывая на этикетки. — До появления долгоиграющих пластинок на запись у этих деятелей было всего три минуты. А сейчас является какой-нибудь, с позволения сказать, певец вроде Стэна Гетца[111] и торчит перед микрофоном полчаса, заливаясь соловьем, старается как нельзя лучше. Бедняга Бикс только споется с сопровождением, а тут — всем спасибо, только наддаст жару — а тут все и кончилось. Вот они бесились-то, наверное, когда диски записывали.

— Не думаю, — сказал Перико. — Это было все равно что писать сонеты, а не оды, впрочем, я во всей этой белиберде ничего не понимаю. Я прихожу, потому что мне надоедает сидеть у себя в комнате и читать бесконечные труды Хулио Мариаса.[112]

(-65)

Грегоровиус налил в стакан водки и стал пить маленькими глотками. Две свечи горели на каминной полке, куда Бэбс складывала грязные чулки и бутылки из-под пива. Сквозь прозрачный стакан Грегоровиус издали любовался пламенем свечей, таких же чуждых и словно пришедших из других времен, как корнет Бикса, ненадолго появившийся среди них. Ему немного мешали ботинки Ги Моно, который спал на диване, а может, слушал музыку, закрыв глаза. Мага сидела на полу и курила. В ее зрачках отражалось пламя зеленых свечей. Грегоровиус с восторгом наблюдал за ней, вспоминая сумерки на одной из улиц Морлэкса, высоченный виадук, облака.

— Этот свет такой же, как вы, он полон жизни, он все время в движении.

— Так же как тень от Орасио, — сказала Мага. — У него нос то вырастает, то уменьшается, вот здорово.

— Бэбс — пастушка, она пасет тени, — сказал Грегоровиус. — Она работает с глиной, потому и тени такие предметные… Здесь все дышит, восстанавливается утраченная связь; этому помогают музыка, водка, дружба… Посмотрите, какие тени на карнизе; у комнаты есть легкие, есть биение пульса. Нет, все-таки электричество — это неподвижность, оно уничтожило игру теней. Они теперь слились с предметами мебели, с лицами. А здесь наоборот… Посмотрите на этот лепной карниз, как дышит его тень, как поднимается и опускается завиток. Раньше человек жил внутри ночи, она обволакивала его, он вел с ней нескончаемый диалог. А ночные страхи, какое раздолье для игры воображения…

Он соединил ладони, оттопырив большие пальцы: на стене появилась тень собаки, которая открывала пасть и шевелила ушами. Мага рассмеялась. Тогда Грегоровиус спросил ее, каков собой Монтевидео, собака вдруг исчезла, он, впрочем, не был уверен, что Мага уругвайка; Лестер Янг[113] и группа «Канзас-Сити-Сикс». Тсссс… (Рональд приложил палец к губам).