Карп Лукич одобрительно посмотрел на Михайлу и начал ему толковать, что от такого царя смута одна по земле пойдет.

Михайла кивал головой, но никак не мог взять в толк, зачем Карп Лукич ему это все говорит.

– Походи-ка ты, брат, по Москве, – продолжал Карп Лукич, – и где увидаешь, что какой ни то гонец подбивает черный народ стоять за калужского вора, ты и разъясняй, какая от его черному народу корысть.

– Аль меня послухают? – с сомненьем заметил Михайла.

– Почему не послухать, как ты сам его видал.

– Видать-то видал, – подтвердил Михайла.

– Ну вот. Попытай, Михайла. Время ноне такое. Всяк об русской земле радеть должен. Ну, а коли что с тобой, не дай бог, приключится, мы тебя не оставим, вызволим.

– Об том что говорить. Чай, по мне дети не плачут, – сказал Михайла. Но сейчас же, словно спохватившись, он повернулся к Патрикею Назарычу: – А ты ту Маланью пожалей, Патрикей Назарыч. Хоть хлеба кусок для ее мальчонки подавай ей, Христа ради.

– Об том не кручинься, Михайла. Пущай покуда живет. Лавки не пролежит. И хлеба кусок найдется.

На том и порешили. Про себя Михайла подумал: «Ишь ведь какой Патрикей Назарыч. Небось, Карп Лукич и не глянул бы на Маланью».

Когда Михайла, пообедав, выходил из дома Карпа Лукича, он чувствовал себя как-то по-особенному. Точно за плечами у него была какая-то важная ноша, и он должен был непременно донести ее. Он оглядывался по сторонам, прислушивался. Ему хотелось поскорей встретить какого-нибудь гонца от вора и испытать свои силы. Но никаких гонцов ему, как нарочно, не попадалось. Чем дальше он шел, тем оживленнее становилось на улицах, но сколько он ни вслушивался, ни слова про вора до него не долетало.

Так и пробродил Михайла весь день по Москве даром. Ни одного гонца от вора не встретил. С тем и вернулся он, как вечереть стало, к Карпу Лукичу. Рассказал ему, что народа везде на улицах много, но разговоры все больше про Ваську Шуйского, а про вора он ничего не слыхал. Карп Лукич как будто не удивился, но больше ничего Михайле не сказал.

Михайла хоть и много ходил по Москве, но знакомых у него там никого не было, и он редко с кем разговаривал. Оттого не знал он, что злоба против Шуйского после смерти Скопина все сильней разгоралась среди москвичей. Еще больше раздувал ее Прокопий Петрович Ляпунов. Он не мог простить Шуйским смерти Скопина и часто присылал на Москву брата своего Захара подговаривать москвичей скинуть Ваську Шуйского с престола. Черный народ давно готов был на это. Он одного Шуйского винил во всех своих бедах и в том, что заработков не было, и в том, что хлеб все дорожал, и что подвоз прекратился. Посадские тоже его винили, что с промыслами было плохо и торговля стала. А вот бояре, те разно думали. Кого он жаловал да награждал поместьями, те горой за него стояли. Многие не хотели свергать его потому, что как огня боялись калужского вора и опасались, что как только Шуйского сведут, так тот сразу явится и захватит Москву.

Против Шуйского были те, кто уже завел переговоры с поляками, чтоб посадить царем на Московское царство польского королевича Владислава, и те, кто сам метил захватить власть. Самым сильным противником Шуйского был князь Василий Голицын. Его и Ляпунов метил после смерти Скопина в московские цари. Князь Воротынский склонялся больше на сторону королевича Владислава. За поляков стояли также те русские, которых Дмитрий Иваныч еще в Тушине произвел в бояре или в служилые дворяне. Среди них больше всего хлопотали новопожалованный боярин Салтыков и думский дворянин Федор Андронов. Они все время сновали по Москве и кого посудами, кого взятками подговаривали стоять за Владислава. И находились-таки такие изменники.

Ничего этого Михайла не знал, а Карп Лукич не находил нужным ему объяснять. Он бродил по Москве, как по темному лесу. Сказал ему Карп Лукич, чтоб он искал гонцов от калужского вора, он и искал, а что, кроме того, в городе делается, он и не подозревал. Но с гонцами из Калуги ему не везло. То ли не приходили они в эти дни, то ли ему не попадались, только он возвращался каждый день ни с чем.

Раз, когда он утром вышел из дому, на улицах было особенно людно, и весь народ спешил в одну сторону – к Красной площади. Михайла побежал туда же. На площади было не протолкаться. На Лобном месте кто-то кричал, размахивая руками. Михайла подумал было, что это и есть гонец от вора. Ну, перед всем народом он никак не сможет с ним спорить. Но сразу же ему соседи сказали, что это Захар Ляпунов. «Ляпунов за вора говорить не станет», решил Михайла и, пробравшись поближе, стал слушать, что кричит Захар Ляпунов.

Захар кричал, что у брата его, у Прокопья, большая рать под Москвой, ляхов он нипочем не пустит, только бы москвичи Ваську скинули. От Шуйских все беды на Руси. Один у них был богу угодный – Скопин, так и того сами извели, злодеи.

– Извели, окаянные! – кричали в толпе. – С этаким царем и мы все пропадем! Чего на его глядеть! Кто за Ваську, тот всему народу ворог. Валим в Кремль, братцы!

Михайла диву дался. Неужто так скопом к царю все пойдут? Не пустят же их. Ведь царь же он. Аль так ему приступишь? У него, чай, бояре, стрельцы. Четыре года царем сидел. Тоже голыми руками его не возьмешь. Михайла думал, что кто-то соберет всех чин-чином и бояр, и посадских, и служилых людей. Он все то обсудят и приговорят – быть тому Ваське царем, али нет. Но собравшиеся о том, видно, и не помышляли. Они сразу же, толкаясь, побежали Спасским воротам. Но тут вышел на Лобное место патриарх Гермоген и стал уговаривать:

– Что вы замыслили, православные? Грех то! На царе ведь божья благодать почнет. Он миром мазан.

– Иного помажешь! – кричали из толпы. – Благодать! С этакой благодати в Москву-реку кинешься.

– Побойтесь бога, православные! Всякая власть от бога, – пытался перекричать толпу маленький сухонький Гермоген, надрывая старческий, дрожащий голос.

– Ну, коли всякая, так иного посадим, тоже от бога будет! – крикнул Захар Ляпунов. – Да чего его слушать, братцы! Валим в Кремль! – Он грубо оттолкнул Гермогена и, сбежав на площадь, кинулся сам к Спасским воротам.

Гермоген пытался еще что-то кричать, но его никто больше не слушал. Вся толпа