отверг Афродиту, — это я не называю смиренномудрием, ибо куда смиренномудренее восхвалять всех богов, а тем паче в Афинах, где даже неведомым богам воздвигнуты алтари» (выделено мной. — С. З.) [27]. Разговор Аполлония Тианского с возникшим ниоткуда и бесследно пропавшим юношей на рубеже Эфиопии и Египта по поводу того, что некогда произошло в Афинах, да ещё со скрупулёзной автоцитацией, — нет, это слишком искусственно и невероятно даже для того, чтобы быть чистым авторским капризом Филострата. Последний просто вставил не туда, куда надо, кусок текста, выхваченный из книги Аполлония Тианского о богопочитании.

Эдуард Норден сопоставил не только понятия, но и ситуации, в которых Аполлоний и Павел поднимают тему «неизвестного Бога». Он наложил друг на друга эти ситуации и соответствующие схематизированные истории о пребывании в Афинах Аполлония и Павла, изложенные Филостратом и автором «Деяний»: в главных пунктах они совпали. Чрезвычайно любопытно и такое наблюдение Нордена, которое как бы закольцовывает сюжет о «неизвестном Боге»: в передаче Лукана, Ливий, рассказывая о взятии Иерусалима и Иерусалимского храма войсками Помпея (63 г. до н. э.), заводил речь об этом храме и о почитаемом в нём боге, чьё имя верующие никогда не произносят. У Лукана этот бог назван incertum deum, т. е. буквально — «неизвестностью бога».

Интрига с Аполлонием Тианским, Филостратом и их гипотетическим воздействием на ранее христианство на этом не кончается. Некий Гиерокл, который жил на сто лет позже Филострата и был большим поклонником пифагорейства, написал антихристианский памфлет «Правдолюб», сохранившийся — как и вся антихристианская литература — только в пересказе христианского оппонента. Основная идея Гиерокла заключалась в том, что Аполлоний сотворил больше чудес, чем Иисус, да и чудеса его были поважнее, однако он почитается лишь мудрецом. Отсюда Гиерокл делает ошеломительный вывод, что «обожествление Иисуса христианами неосновательно»[28]. На Гиерокла, а вместе с ним и на Филострата, на Аполлония Тианского и языческую философию, представленную в Ш в. неопифагорейством и родственным ему неоплатонизмом, остро полемизировавшими с христианством (Порфирий), обрушился в своём трактате с длинным названием «Против Филостратова сочинения об Аполлонии Тианском и по поводу проведённого Гиероклом сравнения между ним и Христом» знаменитый церковный историк Евсевий Кесарийский. Тем самым он на тысячу с лишним лет вычеркнул из европейской культуры книгу Филострата и имя Аполлония Тианского. Вердикт Евсевия был настолько непререкаемым, что и в XVI в. знаменитый венецианский гуманист и издатель Альдо Мануччи Старший не решился выпускать «Жизнь Аполлония Тианского» Филострата отдельным изданием, а опубликовал её в одной обложке с трактатом Евсевия.

Надо учитывать, что в III–IV вв. тема «Аполлоний и христианство» получила особое, остро актуальное звучание: с лёгкой руки Филострата Аполлоний в эллинистической культуре, теснимой и попираемой наступавшим христианством, стал воплощением образа жизни, «биоса», противоположного христианскому. Вот каким представал тогда в глазах языческого читателя филостратовского бестселлера его главный персонаж: «Аполлоний Филострата — не образцовый пифагореец, а образцовый философ, во всех отношениях превосходящий Пифагора и усовершенствовавший свою мудрость у индийских брахманов, более авторитетных, чем египетские учителя Пифагора»[29]. Е. Рабинович, чью работу я только что процитировал, убедительно показала, что возрождение древней славы Пифагора, ещё во II в. встречавшее весьма заметный отпор, сделалось общепризнанным и бесспорным в III в. — вскоре после обнародования «Жизни Аполлония»: «Как ни парадоксально это звучит, но можно полагать, что тот Пифагор, которого знала и почитала поздняя античность, в значительной степени скопирован с Аполлония, будучи как бы его исторической метафорой»[30].

Хотя на временном отстоянии в две без малого тысячи лет мнение об антихристианской направленности книги Филострата представляется нисколько не более основательным, чем сопоставление Аполлония с Христом (скорее уж стоило бы сопоставить Филострата, до надиктовки книги писцам услаждавшего императрицу Юлию занимательными рассказами о путешествиях и приключениях Аполлония, с Шехерезадой), это отнюдь не означает, что между сочинением Филострата и распространением христианства не существовало никакой связи. Связь имела место, хотя и не столь прямая, как, например, связь между Аполлонием и Пифагором. Поразительная популярность «Жизни Аполлония Тианского» в III–IV вв. произрастала на почве той оборонительной войны, которую язычество вело в эти поры против христианства. Ведь новая религия совсем не сразу стала религией большинства. Традиционные культурные ценности продолжали сохранять свою актуальность для весьма значительной части римлян и нуждались в защите. Защитниками этих ценностей стали неопифагорейцы и неоплатоники, аттестовавшие себя в качестве «теургов» (буквально «богоделов»)[31]. В своём антифилостратовском трактате Евсевий критиковал «Жизнь Аполлония Тианского», а метил фактически в теургию в целом как злейшего врага христианства.

Случилось так, что расцвет неоплатонизма совпал с феноменальным успехом «Жизни Аполлония Тианского» Филострата (крупнейший неоплатоник Плотин жил в 205-270 гт.) и возрождением престижа реконструированной и модернизированной «пифагорейской жизни». Для христианства теурги были опаснейшими противниками, потому что, сохраняя и пропагандируя традиционные культурные ценности, они обладали исключительным социальным престижем. Едва ли не самым опасным для христианства из теургов оказался Максим Эфесский. Писал он мало, но имел учеников и возглавлял религиозно–философский кружок, объединённый культом Гекаты, богини чародейства. Около 350 г. с ним познакомился молодой Юлиан, наследник императорского престола. Это знакомство окончательно определило культурную и религиозную ориентацию будущего императора: в письмах своих и речах он постоянно именует Максима «вожатым, пролагающим путь». В 361 г. Юлиан наследовал державу и открыто вернулся к язычеству, отчего заслужил прозвище «Отступник», а советником к себе немедленно призвал Максима. После гибели императора Юлиана Максим был казнён.

Вновь в поле зрения христианских богословов и светских историков книга Флавия Филострата «Жизнь Аполлония Тианского» и отправлявшийся от неё антихристианский памфлет Гиерокла попали в XIX в., когда вышла в свет работа «Аполлоний Тианский или отношение пифагорейства к христианству» гениального Фердинанда Кристиана Баура (1792–1860), основоположника новотюбингенской школы[32]. Баур, кстати, внёс некоторую ясность в биографические данные Гиерокла: оказывается, он не был странствующим софистом, а занимал высокую должность наместника одной из римских провинций.

Сведущие люди, однако, вполне оправданно могут заявить мне: для чего лезть в такие дебри культуры, если линия преемственности видна невооружённым глазом? Дескать, понятие «неизвестного Бога» — это типично гностическое понятие, в этой связи выше упоминалось несколько имён, уместно поискать и другие аналогии. С такой постановкой вопроса, подчёркивающей неотрывность Маркиона от гностицизма, следует согласиться, хотя она отнюдь не противоречит вышеизложенному. Христианские гностики всерьёз отнеслись к понятию «неведомого Бога»: их Бог, будучи Отцом Иисуса Христа, тем не менее оставался действительно неизвестным. Но человек, располагающийся посреди мира и принадлежащий ему телом и душой, имел в своём духе искру бытия и