лишь перед смертью, в форме арианства. Ещё будучи язычником, Константин активно вмешивался в дела христианской церкви, руководил богословскими диспутами, председательствовал на Никейском соборе 325 г., выступал на стороне христианской церкви в борьбе с донатистами.) Гностицизм стал безоговорочно одиозным для апологетов христианства.

В-третьих, именно Маркиону принадлежит пальма первенства в обосновании и реализации идеи христианского Священного Писания, Нового Завета, который должен полностью заместить для христиан Ветхий Завет (термин Маркиона). Вместе с тем, отвергая Ветхий Завет как священную книгу христиан, Маркион всецело признавал её истинность для иудеев, требовал буквального понимания его книг, отрицая аллегорическое истолкование. Таким образом, в религиозном сознании Маркиона и маркионитов имело место странное сочетание Ветхого и Нового Заветов как противоположных, с разными знаками полюсов магнита. Католическая церковь была вынуждена принять этот вызов, и со второй половины II в. началась всё более интенсивная работа христианских мыслителей по собиранию, выверке, отбору и изданию текстов, часть из которых впоследствии, уже в послеконстантиновскую эпоху, вошла в новозаветный канон. Правда — в составе Библии, куда, вопреки Маркиону, вошли и Ветхий, и Новый Заветы. (Главная Книга, кстати, в русском переводе безграмотно озаглавлена: гр. biblia — это в точном переводе на русский не что иное, как «книги»; между тем название–калька «Библия» употребляется по–русски как существительное в единственном числе.)

Наконец, все эти идейные инициативы Маркиона были связаны с его главной мечтой — превратить христианство в государственную религию Рима. Именно поэтому миссионерская активность Маркиона была направлена исключительно на язычников, необрезанных; именно поэтому в текстах Маркиона нет критических выпадов в адрес язычества, в то время как критика иудаизма содержится на каждой странице. Огосударствление христианства в Риме произошло, как уже было отмечено выше, через полтора с лишним века после его смерти.

Это — главное. То, что хотя бы отчасти извиняет эпатаж, содержащийся в заголовке данной статьи: «Человек, который изобрёл (спровоцировал?) христианство». Правда, с изобретениями в подлунном мире дело обстоит далеко не однозначно: когда человеку вздумалось имитировать ходьбу, он придумал колесо, совсем не похожее на ногу.

Духовно–историческое местоположение Маркиона

Относительно мыслительных предприятий, подобных тому, в какое я ввязался, было сделано веское предупреждение: «Задача философии — постичь то, что есть, ибо то, что есть, есть разум. Что же касается отдельных людей, то уж, конечно, каждый из них сын своего времени; и философия есть также время, постигнутое в мысли. Столь же нелепо предполагать, что какая–либо философия может выйти за пределы современного ей мира, сколь нелепо предполагать, что индивид может перепрыгнуть через свою эпоху»[16]. В данном конкретном случае эти слова равным образом относятся и к автору, и к его герою. Маркион — сын своего времени, и его духовное наследие — это эпоха, постигнутая в мысли. А значит, необходимо точно определить духовно–историческое местоположение Маркиона на «интеллектуальном глобусе», пункт вхождения (врастания?) его в христианскую культуру. То есть прояснить его фактическое «не–алиби в бытии», если использовать терминологию Михаила Бахтина. В качестве путеводной нити рассмотрения будет использовано понятие «неизвестного Бога».

Ганс Йонас следующим образом характеризовал «духовный климат эпохи»: «В начале христианской веры и далее на протяжении двух последующих столетий мир восточного Средиземноморья пребывал в глубоком духовном смятении. Происхождение христианства и реакция на его миссию доказали очевидность этого смятения, но в действительности они были не единственными. Что касается обстановки, в которой возникло христианство, недавно открытые свитки Мёртвого моря (об этом позже. — С. З.) оказали значительную поддержку и прежде достаточно чёткой точке зрения, что Палестина была охвачена эсхатологическими движениями и что появление христианской секты было чем угодно, но не изолированным эпизодом. В разнообразных гностических сектах, которые вскоре начали повсюду появляться в кильватере христианской экспансии, духовный кризис эпохи нашёл своё наиболее отчётливое выражение и, так сказать, своё крайнее отображение»[17]. Как станет очевидным из последующего, Маркион был прикосновен к этому духовному смятению во всех его проявлениях: он имел отношение к миссии христианства и её резонансу, его глубоко интересовали проблемы конца мира, спасения и Спасителя; не будучи в узком смысле слова гностиком (Маркион признавал примат веры, пистис над знанием, гносисом, что было невозможно для гностика чистого разлива), он внёс огромный мыслительный вклад в гностицизм.

Маркион находился в точке перекрещивания двух важнейших тенденций этой эпохи духовного смятения: шедшей с Востока в эллинистический мир и Римскую империю «ориентальной волны» (Ионас), которая в чём–то помогала и христианству с его восточными, семитскими, иудейскими корнями, и «острой эллинизации христианства» (Гарнак), т. е. происходившего в силовом поле эллинистической культуры теологического абстрагирования христианства, выявления им своей собственной духовной специфики. Что до последнего, всё происходило так, как это бывает при проявлении фотографий: на экране культуры в эллинистическом растворе всё чётче и чётче стала проступать религиозная сущность христианства. Нельзя переоценить роль Маркиона как своего рода «проявителя», ускорившего самоотождествление христианства.

Именно под этим углом зрения рассматривал Маркиона Адольф фон Гарнак в книге «История догматов», где была введена формула «острая эллинизация христианства» применительно к гностицизму и в первую голову — к Маркиону. Гарнак писал: «Гностицизм — порождение великого синкретического движения I–II вв., начавшегося вследствие перехода религии от одной нации к другой, вследствие соприкосновения востока (древневавилонская религия) с западом и вследствие влияния греческой философии на религии. Надлежало обеспечить человеку доступ к божеству и создать мировую религию (выделено Гарнаком. — С. З.), которая определяла бы цену людей не по принадлежности их к такому–то государству, а по их нравственным и духовным способностям. Такой мировой религией было признано Евангелие, но всё же лишь постольку, поскольку оно допускало отделение от ветхозаветной религии и от Ветхого Завета (см. ап. Павла), воздействие религиозной философии эллинов и слияние с традиционным учением культов и с практикой мистерий»[18].

Маркион одним из первых в орбите христианства сделал концептуальные выводы из открывшейся для последнего возможности стать мировой религией. Одним из них было его непреклонное убеждение в том, что надо навсегда расстаться с перекочевавшим в христианство из Ветхого Завета представлением о Боге, смоделированным по образцу Яхве — национального Бога и единственного защитника Иудеи, пребывающего в Иерусалимском храме и ревниво оберегающего своё деспотическое единовластие. Компетентный Михаил Кубланов формулировал о Яхве в книге «Новый Завет: поиски и находки»: «Над всем этим высится ветхозаветный бог Яхве, с одной стороны — величественный творец всего сущего, а с другой — гневливый, впечатлительный, очень импульсивный, достаточно непоследовательный, одним словом, наделённый всеми достоинствами и недостатками, какие только присущи природе самого человека»[19].