— Это тот, про которого ты сказал, что он тяжело болен?

— Болен. Это так. Он тут же выздоровеет, как только увидит тебя. Там ты все расскажешь, там с тобой поговорят и скажут, что надо делать.

— Я очень извиняюсь за то, что прибыл в такое, как бы это сказать, неурочное время. Вообще-то я собирался приехать к вам автобусом в два тридцать, но по личным причинам опоздал. Попытался уехать автобусом в четыре, но снова запутали меня, задержали в связи с неким деликатным делом, и я опять опоздал. Как в пословице про растерявшуюся лису, ты, наверно, знаешь ее, если знаешь, сразу же останови меня: лиса, сама не зная что, искала, пока в капкан не попала. Так вот я и приехал в конце концов не тем автобусом, сошел на развилке и пошел пешком. На мое счастье, в такую погоду никакие террористы здесь не шастают, и я добрался благополучно. Извини, а ты, часом, не торопишься? Я тебя не задерживаю?

— Ничего. Все бывает, — ответил Эйтан сухо. — Главное, чтобы ты запомнил. Я повторяю. Пекарня. Влево. Кипарисы. Два дома. Длинный дом. Предпоследняя дверь. Там будешь говорить сколько душе угодно, и с тобой тоже будут говорить. Ты уверен, что не собьешься с пути?

— Избави Боже! — ответил Азария, почему-то запаниковав, словно спросили его, можно ли на него положиться, не воспользуется ли он темнотой, чтобы стащить что-нибудь. — Я в армии чуть не попал в спецподразделение, меня собирались послать на курсы, где изучают ориентирование на местности. Очень рад был с тобой познакомиться. Как говорится, улыбающееся лицо запоминается навсегда. Меня зовут Азария. А ты… Разреши тебя поблагодарить…

Эйтан Р. повернулся и пошел на ферму. Пожал плечами раз, второй: в самом ли деле в этом огромном футляре находится гитара? И сам себе ответил: земля Израиля кишит всякими типами, и в футляре может оказаться гитара, а может — нечто совсем другое. Поди знай. Эйтан ощущал легкое беспокойство, возможно, потому, что незнакомец выглядел человеком, не знающим покоя. Да и разгильдяйство Сточника возбуждало в Эйтане раздражение. Только болтать умеют, размышлял Эйтан, а если надо спрятаться, то лучшего места, чем кибуц, и придумать нельзя. Ведь у нас все открыто, и никто не станет проверять, никто не станет задавать никаких вопросов. Нигде в мире больше не сыщешь справедливости, только в кибуце она и осталась. Странный фрукт. У нас уже есть Болонези, который сидит и вяжет платья, так пусть будет и этот искатель справедливости. На здоровье.

На всякий случай, решил Эйтан, после вечерней дойки и после того, как я приму душ, надо будет поспрашивать вокруг. А вообще-то — во избежание неприятностей — не лучше ли было проводить его прямо до дверей Иолека? Поди знай…

Но позже, на ферме, когда он закончил засыпать траву в ясли и принялся подсоединять трубки доильной установки, а старый приемник на заросшем паутиной ящике в углу завопил во весь голос, изрыгая шестичасовую сводку новостей, забыл Эйтан про этого Азарию или как его там зовут? И не вспоминал о нем до середины следующего дня.

А тем временем угасли последние отблески заката. Стали черными ковры опавших листьев на опустевших пространствах. Ветер перешептывался с мертвой листвой. Потянуло запахом влажной гнили и стоячей воды. Похолодало. Вдоль покрытой грязью тропинки фонари лили нечто болезненно-желтое, мало напоминающее свет. В окнах домов зажглось электричество. Заглядывая с улицы, он видел сквозь запотевшие стекла лишь покачивающуюся занавеску или чью-то мелькнувшую тень. До него доносились детский крик, отзвуки смеха или перебранки, а то вдруг вырывались наружу мелодии, передаваемые по радио. Пробившись наружу сквозь окна и стены, эти веселые мотивы преображались, словно по волшебству: здесь, в грязи, под дождем, их подчиняла своей власти сила одиночества. И вот, находясь в самой сердцевине этой печали, этой леденящей скорби, в сердцевине холода и темноты, которая все еще не стала ночным мраком, а оставалась серой полутьмой зимнего заката, приглушенного тучами, он мог нарисовать в своем воображении ту настоящую, ту теплую жизнь, что идет за этими стенами, за затуманенными стеклами. Там в семьях царит радость, там на циновках разбросаны детские игрушки, там запах только что выкупанных малышей, и женщины в шерстяных халатах, и музыка, и голубоватым пламенем горят керосиновые обогреватели, там, внутри, неторопливо течет настоящая жизнь, которой он никогда не знал, жизнь, к которой он страстно, до глубины души, жаждал прикоснуться; он хотел, чтобы и она прикоснулась к нему, чтобы он ощущал свое сопричастие к ней, а не был бы подозрительным чужаком, пришельцем, дрожащим в темноте. Пусть в это же мгновение с помощью некоего магического заклинания он превратится в друга, в местного жителя, в брата, пусть его любят, да так, чтобы не чувствовалось никакой разницы между ним и всеми остальными, чтобы не осталось между ними никаких перегородок.

Как проникнуть одним рывком туда, внутрь, как просочиться меж запахами дома, меж словами, сказанными не ему, туда — к соломенным циновкам, мелодиям, перешептываниям, смеху, к той стороне занавесок, плотно задернутых в эту зимнюю ночь, к прикосновению теплой шерсти, к аромату кофе, женщины, печенья, мокрых, вымытых хорошим шампунем волос, к шелесту газетных страниц, звону посуды, складываемой в кухонную раковину, шуршанию белоснежных простыней, расстилаемых в четыре руки на широкой и мягкой двуспальной кровати, там, в глубине дома, при свете ночника, возле обогревателя, огонь которого уже приглушен, под шум дождя, стекающего по спущенным жалюзи…

В том месте, где тропинка шла под уклон, увидел он трех старых людей, которые, похоже, вышли подышать воздухом в перерыве между дождями, все трое опирались на палки и, наклонившись друг к другу, то ли секретничали, то ли просто сбились в кучку, спасаясь от холода. Но, подойдя ближе, увидел он всего лишь три мокрых куста, дрожащих под ветром. Ветер усилился, и влажный холод пронизывал до костей.

В столовой на вершине холма, за кипарисовой аллеей, дежурные накрывали столы к предстоящему ужину. Маленький человечек выскочил оттуда с криком: «Вернись, амиго! Вернись, тебе звонят! Не уходи!» И голос ответил ему из темноты: «Я тебя не слышу…»

Из-за всех закрытых окон вдруг разом перестала доноситься музыка и прорвался глубокий голос радиодиктора, читающего новости. Наверно, сообщал он нечто потрясающее: голос его звучал сурово, непреклонно, с пафосом, но слова похитил новый порыв ветра. Кроны высоких деревьев над головой вымокшего незнакомца становились все темнее и темнее. Он изо всех сил старался не позабыть дорожные приметы, которые сообщил ему Эйтан Р., не заблудиться и никого не обеспокоить. Пекарня и кипарисовая аллея и в самом деле оказались на своих местах, но длинные дома сбивали его с толку: их было не два, а пять или шесть. Один напротив другого и друг за другом, они стояли, словно освещенные эскадренные миноносцы в темной туманной гавани. Дорожка внезапно оборвалась, или он ее потерял, и путник стал топтаться на лужайке, пока низкая ветка не хлестнула его с силой по лицу, обдав водой, колючей, словно острые булавки. Это унижение, пробудив в нем чувство стыда и гнева, заставило его собрать все свои внутренние силы: он отбросил ветку и взобрался на ступеньки одной из веранд. Долгую минуту, дрожа, простоял он там. Затем, отряхнувшись, легонько постучался в дверь.