— Абсолютно нечего возразить вам на данный аргумент, — сказал я шутливо. — Но все-таки, — присовокупил серьезно, — мне бы хотелось, чтобы вы сократили привычные умственные нагрузки как минимум вполовину.

— Конечно, — плавно кивнул Себастиан; и пышная грива его волос шелохнулась атласной волною. — Довелось ли вам отдохнуть с дороги?

— Да, благодарю вас. Я поспал около трех часов… Моя комната пришлась мне очень по душе, в особенности вид из окна: монументальность гор всегда покоряла меня… нет, лучше сказать — всегда подавляла, но так, как подавляет возвышенная идея или величие гения, когда, ощутив собственную малость пред титанами человечества, в тот же момент ощущаешь и некую вдохновенную волю, призывающую над собою воспрянуть…

Себастиан внимательно смотрел мне в глаза, и улыбка, легонько касаясь уголков рта, теплилась в его выразительном взоре; однако, она ничуть меня не смущала, но совсем наоборот — приободряла, давая почувствовать: в том, что я впал в романтический тон, нет ничего инфантильного, ничего нелепого, ибо сказанное мною откровенно и значимо.

— Потом, — говорил я далее, — я осмотрел дом, посетив, между прочим, вашу чудесную библиотеку, представляющую столь замечательный каталог разноплановой и разноязычной литературы. Мне случалось бывать в немалом количестве почтенных домов и лицезреть тамошние библиотеки, но ваша, признаться, произвела на меня несравненное впечатление; очевидно, оттого, что она собрана не только со знанием (что уже редкость), но с неподдельной любовью, — такое всегда чувствуется.

— Мои книги — мои друзья. Они поистине дороги мне, — сказал Себастиан. — Но люблю я их, разумеется, не сами по себе, не как коллекцию пестрых корешков, не как образцы печатного мастерства или же библиографические раритеты, но как неисчерпаемый кладезь знаний и идей, каковым они служат. Я люблю книги за их содержание — за их душу… Литература есть зеркало жизни, и, глядя в него в бессрочной своей изоляции, я чувствую себя живым…

Себастиан смолк на несколько мгновений; затем обратился ко мне:

— А вы любите читать, Деон?

— В юности я много и увлеченно читал, — отвечал я, — ныне же, к сожалению, у меня остается прискорбно мало досуга, который я мог бы посвящать чтению, но все-таки стараюсь погружаться в книгу при каждой удобной возможности (будь то медицинский, научный или философский труд, либо художественное произведение), чтобы провести свободное время и спокойно и с толком, — ведь всякая крупица познания удобряет почву нашего рассудка, дабы на ней прорастали высокие, здоровые и плодотворные мысли, без коих жизнь скудна и убога. Следовательно, тот, кто печется о своем духовном здравии, всенепременно любит читать… но я, таков уж мой долг ex professo («по роду деятельности»), по большей части пекусь о телесных недугах иных, — поэтому и не смею дать вам безоговорочно положительный ответ, какую бы потенциальную аффекцию к тому не питал… — заключил я при вздохе. — Но скажите, Себастиан, литература в вашей библиотеке представлена на стольких языках, неужели вам ведом каждый из них?

— Да, это так, — степенно, но без толики тщеславия подтвердил Себастиан (гласом откровенной гордости — не выспренней гордыни, ибо: «из всеобъемлющего познания рождается та уверенность в себе, которая не выставляется напоказ, но которую и не скроешь»). — Лаэсий, справедливо почитавший язык базисом человеческого постижения, утверждал, что нет ничего основательнее для умственности, нежели термины, отражающие отчетливые идеи: «Язык не менее важен для мышления, чем мышление для языка, — наставлял он меня. — Язык фиксирует достижения мышления, между тем как мышление, опираясь на лексический фундамент, выступает движущим фактором эволюций языка. Язык — «система значений» — суть органон15 разумения (неспроста греческое слово λόγος («логос») означает вместе и речь и разум). И тот ассерторический факт, что так называемые «дикари» серьезно отстают в интеллектуальном развитии от людей цивилизованных, не о том свидетельствует, что у них a priori16 хуже развит мозг (как голословно декларируют «теории расового превосходства»), но о том, что у них a posteriori17 хуже развит язык: имея меньший словарный запас, они, соответственно, имеют меньший фонд идей, и наоборот, — понеже первый служит для закрепления второго, а второй индуцирует расширение первого. Ежели человек не выходит за ареал повседневной обыденности с ее немногочисленными, повторяющимися объектами и явлениями, — стало быть, не познает ничего принципиально нового (а такое закольцованное существование ведут не только дикари, но вообще люди недалекие, будь они хоть аристократами в десятом колене, высокопоставленными вельможами или ж баснословно преуспевающими дельцами), — естественно, подобный человек не имеет повода обогащать лексикон своих впечатлений, ибо коль нет представления — нет надобности и в понятии, — тогда как познание суть синтез представления и понятия (или малость перефразируя: архи-функция разума — это абстрагирование представлений — формирование понятий — рефлексия, материя которой — язык (аналогично тому, как душа выражается посредством тела)); посему справедливо сказано: «Границы моего языка — границы моего мира». Однако слова — «вербальные знаки» — только указывают на те или иные идеи, но отнюдь не раскрывают их, — то есть не обозначают реальные сущности во всем конгломерате свойств, им присущих, либо качества и отношения в безусловном смысле. Так, verbi gratia («к примеру»), произнесение слова «утконос» у лица, видевшего данное причудливейшее животное на гравюре или прочитавшего его описание в статье, а посему имеющего лишь смутное о нем представление, вызовет в сознании соответствующий эффект; при произнесении того же слова у лица, воочию утконоса наблюдавшего, эффект будет значительно явственнее, живее; наконец, у лица, которое не только наблюдало, но и изучало сказанное существо, эффект от произнесения слова «утконос» явит еще более углубленный и комплексный образ. Вот три лица, у каждого своя личная — ограниченная пропорционально степени познания — идея одной и той же сущности (стало быть, и понятие ее). А теперь вообрази весь размах допустимой тут вариации: читал об утконосе, но составил далекое от действительности представление; видел гравюру, изображающую утконоса, но та была весьма ненатуральна; наблюдал утконоса, но на эмоциях или по невнимательности получил чересчур специфическое впечатление; изучал утконоса, но сделал неверные выводы; и, напротив, тот, кто старательно прочитал достоверную статью об утконосе и вдумчиво рассмотрел аутентичное изображение оного, вполне может знать, что такое «утконос» («ornithorhynchus anatinus») совершеннее того, кто его нерадиво наблюдал ad oculos («воочию»), тогда как последний, коль все-таки наблюдения его не были праздными или небрежными, вполне может знать, что такое «утконос» совершеннее того, кто его изучал, допустив при этом ряд ошибочных умозаключений (превратная ученость слепее сущего невежества). Что ж, помысли днесь, каково в таком случае семантическое расхождение