Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Такими прямыми, искренними речами наставлял меня отец, что сродни метко пущенным стрелам западали мне в душу…
— Вы были очень привязаны к нему, — констатировал я.
— Всем сердцем, — тихо промолвил Себастиан, и углубленный в себя взор его забрезжил мягким сиянием.
— Вашего наставника давно не стало? — как-то само собой слетело у меня с языка.
— Шестнадцать лет минуло, — отвечал Себастиан. — Половина моей жизни… — смолкнул он на момент (как бы вглядываясь в даль прошлого). — Лаэсий с юношеского возраста страдал хронической пневмонией; в периоды обострений его одолевали приступы безудержного кашля, сокрушающего все тело и словно бы раздирающего грудь… В виду сего доктор Альтиат был очень доволен, что ему удалось устроить, дабы Лаэсий оказался назначен моим наставником, — поскольку это, во-первых, избавляло Лаэсия от хлопот священнических обязанностей и обеспечивало бестревожное существование, в каковом он нуждался (и даже не столько по вине телесной хворости, сколько в силу духовного склада), во-вторых, позволяло доктору чаще навещать своего друга; в-третьих же, разумеется, доктор мог быть уверен, что я нахожусь под самым надежным регентством.
Но даже несмотря на болезнь, Лаэсий с самого детства, проведенного в скверных условиях сиротского приюта, был хил здоровьем. И доктор Альтиат не переставал удивляться, как сей человек, постоянно грозящий испустить дух из надорванной груди, столь стойко держится, неутомимо при этом занимаясь философией, науками, литературой, языками.
Однажды на моих глазах разыгрался следующий эпизод:
— Верно, весь секрет в книгах, — искоса поглядывая на Лаэсия, с полуулыбкой повел речь доктор Альтиат, покуда прохаживался по библиотеке, в то время как наставник писал за столом, а я (лет одиннадцати-двенадцати) тихонько посиживал в амбразуре окна, что-то рисуя в альбоме. — Уж не знаю какая тут химия замешана, — продолжал доктор, книжные стеллажи озирая, — но эти тома для тебя, друг мой, клянусь Геркулесом, tamquam («как будто») чудодейственная панацея — «aurum potabile»8. Казалось бы, весь этот беспрерывный труд, весь этот непомерный вес бумажных кип, содержание каковых без устали сгружаешь ты себе в голову, должен бы тебя вконец извести, — а нет… Ты, Лаэсий, что неудержимый Самсон, вольно несущий врата Газы9.
— Деятельность взыскующего мудрости лишена суеты, — молвил наставник, плавным движением перо отложивши. — Она не выматывает, не иссушает, а наоборот, культивирует бодрость духа, ибо осияет его стремлением расти над собой. Деятельность взыскующего мудрости — отдохновение, обретаемое трудом, кое здраво питает естество человека.
— В таком случае, позволь (прибегнув к аналогии достойной Сократа, для которого прекрасно все прекрасное и, в не меньшей степени, чем остальное, прекрасно сваренная каша)… позволь, amicus meus («мой друг»), сравнить тебя с земледельцем: книги — это семя, мозг — пашня, мысль — борона, знания — хлеб.
— Ты позабыл самое важное…
— Что же?
— Душу.
— Ах! — торжественно щелкнул пальцами доктор, знаменуя свое упущение (не без иронии). — Praeda fugacior essentia («неуловимая сущность»)! И как ее мы обозначим?
Лаэсий, при улыбке, ответил серьезно:
— Печью, где злаки познаний, взойдя на жаре эмоциональной сопричастности, становятся благотворной пищей разума.
— Ты прав… — вдумчиво согласился доктор Альтиат. — Ведь и философия Декарта, по его собственному заявлению, взошла в печи10, — усмехнулся он. — У большинства людей, жатва чьих умов дает самый ничтожный урожай, печи душ едва лишь тлеют, так как оным приходится бесхозно пустовать, — посему ж и кормится их разум дикими, сырыми желудями недомыслия; а бывает, впрочем, что урожай-то богат, да только лежит себе сваленным в закромах памяти (я про тех, кто учился non vitae, sed scholae («не для жизни, а для школы»)) и исподволь сгнивает средь