Со сцены зала,

Под вспышки фото

И в анфас, и в профиль…

Мне кажется, я всё тебе уже сказала

В ту субботу,

Где чашка не предложенного кофе

Расколота…

И всё сложнее, знаешь, кораблю…

С годами реже говоришь «Люблю»

И понимаешь, что молчанье —

декабрь 1988, Москва

По вечерам перед сном я захожу к маме. Её только что в очередной раз выписали из больницы, и теперь она обосновалась в большой комнате, а я сплю у себя одна. Мама почти совсем не встаёт. К ней каждый день приходит врач и колет наркотики, но и они уже не помогают — она говорит, что больше не в состоянии терпеть бесконечную адскую боль во всём теле. И мне больно смотреть в её огромные бездонные чёрные глаза, которые раньше были карими.

Все говорят мне, что она скоро поправится. Я хочу им верить на уровне Сознания, но моё Подсознание уже давно знает правду.

— А ты пишешь стихи, Алиса? — внезапно спрашивает мама.

Я молча киваю. Я не хочу её огорчать, помня о том дне, когда она запретила мне писать, но я не способна врать ей.

— Прочитай мне, что ты написала, последнее, — отрешённо просит она.

Я иду в свою комнату и возвращаюсь с листочком, сажусь рядом с ней на кровати и молчу.

— Прочитай, — спокойно говорит она. — Я не буду тебя ругать…

— Я написала про похороны папы…

— Но ведь ты на них не была, — таким же ровным голосом произносит мама.

— Я не сама пишу стихи… Они ко мне приходят…

— А тебе когда-нибудь снился папа?

— Нет…

Он умер, когда ему было 36, а мне 4. Я почти совсем его не помню. Всего пара фрагментов из детства, очень туманно. Вот мы на даче, обедаем. Бабушка разливает суп по тарелкам. Папа говорит, что хорошо бы сорвать зелени с грядки. Я бегу в «огород». Пока собираю, мою, возвращаюсь за стол, папа уже всё съел, а я так старалась… Потом мы идём в лес и играем в «шишко-стрелялки». Потом возвращаемся, и я «прыгаю» у него на животе, мама говорит, что папе больно, а мне весело.

До его смерти я ходила в детский сад на пятидневку. Возможно, поэтому совсем ничего больше не вспоминается.

Папа часто уезжал в длительные командировки по работе заграницу. Он был разведчиком и даже встречался лично с Андроповым. Это я узнаю уже после его смерти. Мы будем смотреть с мамой «17 мгновений весны», она скажет: «Твой папа был как Штирлиц». У меня сохранились его письма мне и маме из последней командировки в Америку.

Потом помню, что долго его не вижу, и он не приезжает. Периодически спрашиваю маму, где он. Однажды мы идём с ней домой, и она произносит: «Папа умер, он больше никогда не придёт». Я начинаю смеяться. Мама ужасается, спрашивает, почему я смеюсь. Я отвечаю: «Мама, люди же никогда не умирают…»

Мама говорит, что его последние слова были обо мне. Он сказал, что я умру, и как я умру, и чтобы мама меня спасла. Мама считала, что он бредил. Но когда через семь лет после его смерти и практически в день его рождения я действительно умерла, неужели она так и не поверила в то, что будущее можно увидеть? И не просто увидеть, а… изменить…

Он умер внезапно, незадолго до того, как мы втроём собирались уехать на несколько лет в другую страну. Все родственники считают, что его отравили «долгоиграющим» ядом. Я знаю, что это действительно так. Да и те, кто работал с ним в последней командировке, скоропостижно скончались после возвращения в тот же год, и их смерти окутаны легендами.

У меня мало его фотографий. В детстве я была очень похожа на него.

— Он приснился мне сегодня… — спокойным голосом произносит мама, видимо, прокручивая сон на внутреннем экране. — Будто у нас снова свадьба…

— Ты говорила мне, что сны обманчивы, и им нельзя верить…

— Ладно, читай.

И я читаю ей это стихотворение. Единственное, которое позже уцелеет из самых чёрных стихов, написанных мною с того момента до 1993 года. Тогда, в 1993-ем, перечитывая его, я вдруг обращу внимание на последние две пророческие строчки. А сейчас я просто читаю то, что услышала и записала, не вникая в смысл.

Пахнет свежею землёю,

Пахнет смертью и цветами,

А душа твоя — на воле,

Но в душе ты будешь с нами.

Пахнет чёрною печалью,

И слезами, и тоскою,

Ты — не здесь, я это знаю,

Но я знаю: ты — со мною.

Пахнет залпом из орудий,

Пахнет серою шинелью,

А тот холмик будет, будет

Вновь усыпан вечной елью…

Мама выслушивает молча. И долго, так же молча, смотрит куда-то вдаль. Потом вдруг произносит:

— Принеси мне ножницы.

Я иду за ножницами и возвращаюсь. Молча протягиваю ей. Она отстригает локон своих, совсем редких — оставшихся после химии, волос, и протягивает мне.

— Возьми…

— Зачем? — удивляюсь я.

На уровне Сознания я всё ещё отказываюсь верить в то, что мои сны сбудутся…

— Потом поймёшь… А ты хоть чуть-чуть на меня похожа?

— Конечно… Твоя боль скоро пройдёт. Високосный год уже заканчивается. Тебе осталось совсем чуть-чуть потерпеть, мам…

* * *

февраль — август 2011, Москва, Греция, Москва

Он больше не звонил… Жаль…

Я собираюсь силами и, наконец-то, сажусь за 3-ю часть Иной Реальности. Я пишу её по ночам, потому что днём работаю. На каждую главу уходит по несколько ночей. Как только появляется новая, я выкладываю её на стихи. ру Это сильно стимулирует, потому что ты понимаешь, что кто-то, пусть и немногие, ждут продолжения, и ты не имеешь права бросить свой труд, остановившись посередине. Я знаю, если не допишу книгу сейчас, я уже никогда её не допишу… и взорвусь изнутри. Я исчезаю из мира, находясь в невидимом человеческому глазу Потоке, которому принадлежу всецело, и который ведёт меня.

24 апреля вечером я, наконец-то, ставлю точку и облегчённо вздыхаю. Всё, что я могла сказать миру, — сказано. Мне кажется, я писала эту книгу всю свою жизнь…

И практически сразу же я получаю автоматическое сообщение от сайта, где размещено моё прошлогоднее резюме, что ОН просматривал его снова.

Снова… Всё — снова… Эти его волны. Они притягивают и отталкивают одновременно, вызывая панический страх где-то внутри меня.

Страх чего, Алиса? Почему ты так боишься этого человека? Что он может сделать с тобой?

Во мне звучат слова мамы: «Если ты не победишь свой страх, однажды он победит тебя… Ты должна шагнуть ему навстречу…»

Но я не могу… Я не могу ему позвонить… Мне слишком страшно… услышать его резкий, как нож, голос, безжалостно кромсающий меня на части.