генерал-губернаторствам Оренбурга и Западной Сибири, которые я буду называть «оренбургскими» и «сибирскими» казахскими степями. Восточно-Казахская степь с достаточно плодородными почвами могла похвастаться обширными территориями, покрытыми лесом, и лишь ближе к своей восточной оконечности становилась каменистой и голой [Броневский 1830: 237–238]. В западной части, напротив, лесов было, по замечанию П. И. Рычкова, «весьма недостаточно» [Рычков 2007: 230]. Мне не удалось найти попыток объяснить такое различие, но отсутствие деревьев даже в лучших частях Оренбургской степи представлялось проблемой, требовавшей решения, и серьезным фактором, ограничивавшим тогдашние и будущие перспективы использования степи.

Еще одним общим ограничивающим фактором было отсутствие и неравномерное распределение источников пресной воды. В этом плане север также опережал прочие районы: северные речные долины были наиболее перспективны для возделывания зерновых, так как обеспечивали посевы влагой, а людей и рабочий скот – питьевой водой. К сожалению, пишет Левшин, за исключением нескольких первостепенных рек (Урал и Иртыш) и их основных притоков (Илек, впадающий в Урал; и Тобол и Ишим, впадающие в Иртыш), подавляющее большинство рек «текут только весною и в начале лета» и «пересыхают к осени» [Левшин 1832,1:125–126]. И оренбургская, и сибирская степи, таким образом, могли похвастаться только одной большой рекой и несколькими второстепенными, увеличивавшими плодородность земель, – полоски жизни в мертвом пейзаже[56]. К югу из-за засушливости климата сток даже довольно крупных рек уменьшался, и пребывание в долинах летом было «очень неудобно даже и для кочевого народа» [Там же: 21]. Самые крупные водоемы со стоячей водой (Аральское и Каспийское моря на западе, озеро Балхаш на юго-востоке) находились посреди крайне негостеприимных пустынь; более мелкие были непригодны для питья и недолговечны; их можно было использовать только как источники соли[57]. Хотя некоторые водоемы, в особенности река Сырдарья, Аральское и Каспийское моря, давали надежду на коммерческое судоходство, в подавляющем большинстве ученые и путешественники сходились на том, что в южной части Казахской степи было бы трудно выживать привычными для русских способами, и тем более преуспевать (см. [Там же: 106–107])[58].

Единственное, что объединяло все эти районы степи в глазах царских наблюдателей, – это климат. Согласие в этом вопросе было в целом правомерно: несмотря на некоторые небольшие региональные различия, это одно из мест с наиболее резко континентальным климатом на всей земле, с большой амплитудой колебаний температур, малым количеством атмосферных осадков, невыносимо жарким летом и холодными зимами, которые в буквальном смысле могли быть смертельными, губительными [Мейендорф 1975:66][59]. Опасаясь заболеваний глаз и дыхательной системы, вызываемых, по их мнению, влажным холодным воздухом в замкнутых пространствах, царские наблюдатели в то же время единодушно восхваляли благотворное воздействие, которое этот бодрящий климат оказывал на коренных жителей степи [Мейендорф 1975:66; Ягмин 1845: 5][60]. Тем не менее было очевидно, что он существенно ограничивает хозяйственную деятельность человека, если не провести масштабные мелиоративные работы (в первую очередь ирригацию, где это было возможно) [Левшин 1832, 1:21; Ханыков 1844: 4]. В то же время некоторые основные моменты оставались спорными. Так, Гавердовский считал определяющим фактором климата Казахской степи перепад высот, создававший микроклиматы с различной пригодностью для проживания [Гавердовский 1823:43]; Ханыков собрал впечатляющий массив количественных данных, доказывающих, что именно доступность региона с севера (и, следовательно, его открытость для полярных ветров) обусловила резко континентальный характер климата [Ханыков 1844: 53–55]. Более того, утверждал он, даже самые красивые общие рассуждения о климате «недостаточны», хотя ранних исследователей нельзя винить за то, что они основывались на эти сведениях, так как не располагали ни необходимым оборудованием, ни временем; сам Ханыков намеревался на основе новых данных за 1820-е и 1830-е годы «поставить вероятные пределы общим выражениям “очень холодно” и “очень жарко”» [Там же: 32][61]. Более точные количественные данные позволили бы как прогнозировать погоду в местах, где измерения не проводились, так и установить изотермы, соединяющие зоны Казахской степи с зонами сопоставимых среднегодовых температур в других частях земного шара [Там же: 38–41]. Хотя Ханыков так и не завершил очерк, в котором привел начальные свои расчеты, в последующие годы аналогичные методы будут использоваться в поддержку доводов о возможности возделывания в Средней Азии различных сельскохозяйственных культур [Голубев 1860]. Однако на тот момент все, что можно было определенно сказать о климате региона применительно к человеческой деятельности, основывалось на субъективном опыте восприятия жары и холода, на реальных попытках выращивания определенных культур и на досужих домыслах[62].

Итак, представление о природных условиях Казахской степи, возникшее в работах царских ученых и путешественников ранних периодов, сочетало в себе определенность и неоднозначность. Хотя примерная классификация природы этого огромного и разнообразного ландшафта казалась очевидной, причины и значимость различий в целом были менее ясны. Однако, если степь казалась бесперспективной для жизни, к которой привыкли царские наблюдатели, она представлялась хорошо подходящей для другого набора социальных и экономических практик, а именно кочевого скотоводства. Оно, в свою очередь, выделялось как ключевой факт жизни казахов, фактор принципиальных различий между ними и государством, которому они присягнули, и потенциально серьезное препятствие для реализации царских амбиций в степи.

Настоящее: люди

Казахи были далеко не единственным кочевым народом среди подданных Российской империи. Тем не менее их диковинные привычки вызвали множество комментариев и спекуляций со стороны наблюдателей, не привыкших к сезонным кочевьям казахов и их опорным социальным структурам. В глазах империи, даже на этой ранней стадии, понятие кочевничества было весьма многогранным и подразумевало адаптацию к природным условиям, цивилизационный маркер, средство социальной организации и фактор, с которым приходилось иметь дело в вопросах дипломатии и управления. Оно считалось определяющим для казахских институтов и поведения казахов, и поэтому нерешенный вопрос, смогут ли они, учитывая окружающую среду и их характер, жить иначе, определял восприятие их будущего в империи.

Общеизвестно, что кочевники – достаточно каверзная проблема для современных государств: легкость, с которой они проскальзывают сквозь границы, проведенные государством, и избегают институтов надзора, которые государства чают создать, – почти расхожая истина [Scott 2009: 6].

Разумеется, до XIX века нигде в мире не практиковались всеобщие переписи населения, но царские наблюдатели считали особенно трудным производство знаний о людях «полудиких, которые… беспрестанно переносят с места на место жилища свои и которых одно слово “перепись” может привести в волнение» [Левшин 1832,3:6]. Таким образом, именно кочевой образ жизни местного населения, а не общая слабость «фронтирного государства», был причиной скудости имеющихся данных о численности и благосостоянии казахов. При оценке численности населения основное внимание уделялось количеству боеспособных мужчин, которое каждый жуз мог