и управленческом дискурсе, четко изложил логику такой точки зрения: «Нельзя предположить, чтобы все киргизы могли из пастухов обратиться в земледельцев, ибо, не говоря уже об отвращении их к сему состоянию, они имеют слишком мало мест, способных к хлебопашеству» [Левшин 1832, 3: 27]. Однако сокрушаться по этому поводу не стоило. Поскольку «самые степи их как будто нарочно созданы для кочевой жизни», империи выгодно, чтобы «они состояние богатых пастухов не меняли на состояние бедных земледельцев» [Там же: 30–31]. Едва ли это сделало бы казахов более цивилизованными, культурными или внутренне послушными, чем они были в то время, но помогло бы управлять ими с помощью привычных методов, а также соответствовало тому, что Левшин рассматривал как природные условия. Когда Левшин писал об этом, еще предполагалось, что сохранение различий предпочтительнее, чем их стирание.

Примерно через сто лет после того, как Абулхаир-хан «подчинился» российскому правлению, царские чиновники и ученые выработали твердый набор представлений о кочевничестве и связанных с ним проблемах, хотя некоторые аспекты этой общей картины в ретроспективе кажутся маловероятными или просто ошибочными. Споры вызывал сам статус кочевого образа жизни казахов: неизменен ли он или потенциально поддается изменению? Вскоре геополитические сдвиги и перестановка внутренних приоритетов придадут этому вопросу особую важность.

С одной стороны, в первые сто лет своего сюзеренитета над Казахской степью, каким бы номинальным он ни был, Российская империя продуцировала хоть и ограниченные, но полезные знания о казахах и земле, которую они населяли. История подчинения казахов русскому престолу, писанная по ходу событий, полностью оправдывала присутствие России в регионе. Знаний о местности, пусть даже приблизительных и неполных, хватало для того, чтобы они служили путеводителем по самым важным маршрутам и по местам, где находились наиболее влиятельные роды и их вожди[83]. Сложное сплетение фактов и стереотипов о кочевой жизни было достаточно гибким, чтобы оправдать любой подход к государственному управлению, который мог показаться желательным: цивилизаторский, если казахи рассматривались через призму эволюционизма, или силовой, характерный для приграничных районов, если на первый план выходил географический детерминизм. Царское правительство видело Казахскую степь достаточно ясно, чтобы поддерживать над ней номинальный контроль, контроль, который, несмотря на периодические восстания казахов, по-видимому, становился все сильнее.

В то же время в глаза бросаются некоторые серьезные лакуны. Данные по численности населения всегда были не более чем предположительными, а сведения об окружающей среде – плохо систематизированными. Попытка объять обширную территорию, состоявшую из нескольких отличных друг от друга географических зон, жители которой подвергались разнообразным влияниям извне, приводила к массе противоречий. К 1840-м годам по вопросу о том, какой образ жизни возможен в степи, а также относительно цивилизационных возможностей ее обитателей сохранялись принципиальные разногласия. На ранних этапах имперского правления эта неопределенность была продуктивной или, по крайней мере, не фатальной. Но она создала серьезные проблемы, когда в 1860-е годы с завоеванием Туркестана завершилось кольцевое окружение степи, что сделало ее внутренней провинцией империи.

Российская империя покорила Казахскую степь без четко определенных намерений; более того, она покорила степь, не зная, что, собственно, последняя собой представляет. 1850-1860-е годы были для империи временем лихорадочной научной и законодательной деятельности; появлялись новые институты, поддерживающие исследования, которые, как можно было надеяться, могли помочь преодолеть все более очевидные трудности [Lincoln 1982: 91-101]. Административные реформы, проведенные в степи в 1860-е годы, стали испытанием для этой новой эры производства знаний: смогут ли ученые и чиновники выйти за рамки общих и противоречивых фактов, чтобы выявить положительные и полезные факты о регионе?

Глава 2

Информацинная революция и административная реформа, ок. 1845–1868 гг

В своем трехтомном статистическом описании Области сибирских киргизов (упраздненной и разделенной на новые территориальные единицы в 1868 году, как раз в год публикации книги) ничем не примечательный офицер царского Генштаба Н. И. Красовский размышляет о значимости своего труда в сравнении с предшествовавшими ему исследованиями:

До сих пор мы не имеем никаких, сколько-нибудь точных научных данных, на основании которых могли бы рассуждать о степном климате определительно, не общими фразами. Ни в одном из степных селений не производилось, да и теперь никем не производится, атмосферических наблюдений, по которым можно было бы судить об особенностях той или другой местности, более или менее видоизменяющей континентальность степного климата. По недостатку зоологических и ботанических исследований нельзя почти ничего сказать о влиянии степного климата на развитие организмов в различных частях этого, весьма интересного в обоих этих отношениях, края. Наконец указать, в какой мере климатические условия удовлетворяют здесь своему назначению, относительно поддержания человеческой жизни, при имеющихся сведениях, тоже трудно [Красовский 1868: 260].

Красовский не испытывал ни личного, ни профессионального интереса к эфемерным домыслам, порожденным академической географией и востоковедением. Ко времени публикации его работы в 1868 году Российская империя переместила свои военные рубежи на юг, к туркестанским оазисам, охватив регион, который, хотя и носил общее название Киргизская степь, был экологически разнообразен и населен кочевниками со странными привычками и сомнительной преданностью империи. Ни Красовский, ни высшие должностные лица, отдававшие ему приказы, не имели четкого представления о том, как поступать с этой новой внутренней областью: можно ли получать от нее выгоду, как ее оборонять, какие институты лучше всего для нее подойдут. В своем трехтомнике Красовский впервые изложил свод надежных практических данных, которые могли бы ответить на эти и другие вопросы управления.

Труд Красовского в корне отличался как от более ранних исследований, описанных в главе 1, так и от современных ему внутренних оценок, которые проводили в степи административные органы. Один из таких органов, Оренбургская пограничная комиссия, еще в 1850-е годы негодовала на то, что не имеет «точной и прямой информации» о количестве людей и скота, находящихся в ее ведении[84]. Неясность представлений об окружающей среде, климате и населении была не просто следствием безделья чиновников. Недостаток знаний о климате или географии мешал судить о пригодности региона для проживания людей или для сельского хозяйства. Данные о населении были единственной доступной основой для оценки и прогнозирования налоговых поступлений из региона. Прогнозируемые доходы, в свою очередь, были жизненно важны для любых планов административных реформ или оценки текущей административной деятельности[85]. По сути, из-за приблизительной и ненадежной демографической статистики все будущее степных областей оказывалось туманным.

В 1860-е годы, когда Казахская степь в результате завоевания Туркестана стала внутренней провинцией Российской империи, появились как проблемы, так и возможности. Было очевидно, что эта область требует нового регулирующего закона, но его создание