– Опять про эту тысячу, опять про это дурацкое восхождение на гору?

– Это был символ. Символы имеют значение. Они конкретизируют время, эпоху, – говорит охранник. – Конкретизируют абстракции.

– Конкретизируют абстракции? От кого я это слышу? – Мать ушам своим не верит. – Надо же, в какого умника превратился. Нет. – Она отмахивается от его слов, как будто они еще висят над ним вместе с дымом. – Это все оттого, что ты целыми днями нянчишься с этим мозгом в клетке. То, что ты сейчас сказал, от него идет. Я точно знаю.

Охранник в возмущении встает и хватается за перила.

– Лучше с мозгом нянчиться, чем с телом без мозга.

Мать берется за балюстраду рядом с ним.

– Нет, сынок, – говорит она. – Не с телом. Я нянчусь с таким могущественным мертвецом, что он продолжает жить. А ты – с живым человеком, который уже умер. Который заслужил эту темную яму, трус несчастный.

– Я согласен, что он идиот, но по-своему он храбрый. Он всем рискнул ради того, во что верит, и проиграл.

– Во что же такое он верит?

Охранник в замешательстве смотрит на мать.

– Он не говорит.

Рути нежно, любяще похлопывает сына по бледной-бледной руке.

– Мне не нравится, что ты понятия не имеешь о том, что в мире делается, а мнишь о себе много. И не ты один, все ваше поколение израильских мужчин: думаете, что все знаете, а на самом деле представления ни о чем не имеете. Вот что твою маму беспокоит.

Рути отходит от него к пластиковым ящикам для растений, которые висят на перилах. Один из них совсем не виден под гигантски разросшимся цветущим базиликом. Рути отщипывает верхушки, обрывает засохшие листья. Говорит, не оборачиваясь:

– Если ты думаешь, что палестинцам нужен был Генерал, чтобы начать интифаду, то ты хуже чем невежда, тебе, сынок, левизна затуманила мозги.

Охранник смеется в голос:

– Левизна? Мама, я охранник в секретной тюрьме, я служил в бригаде «Голани», я болею за «Бейтар»[8]. Я слушаю Тень[9] на своем айфоне и всегда голосую за «Ликуд».

– И что ты хочешь этим сказать?

– Только то, что правые так поправели, что с твоей точки я кажусь левым.

Рути фыркает:

– Знаешь что? Не называй в моем доме Храмовую гору «Харам аль-Шариф». У нее другое название, еврейское. – Рути разжимает руку, в которой держит пожелтевшие листья, и они падают с балкона на пустой, усеянный мусором клочок земли внизу. – И знай, что вторая интифада была неизбежна. Не веришь мне – спроси любого араба. Они искали повода, и Генерал дал его им. Они могли сидеть тихо. Они могли сохранить свое казино и свой аэропорт[10]. Они могли устроить себе столицу здесь, в Абу-Дисе[11]. Они могли иметь почти все, чего хотели. И все выбросили на свалку.

– Иногда почти все – это мало.

– Справедливо. Но не забывай: твоя мама встречала родителей наших убитых школьников, когда Генерал принимал их у себя. Твоя мама посещала сидящих шиву родителей солдат, чьи трупы таскали по улицам. Эти протесты стоили многих жизней, и твоя мама многих скорбящих родственников вводила в кабинет Генерала, чтобы он сказал им, что их дети погибли не напрасно.

– Твой дружок, выходит, еще и социальный работник? – Охранник уже не держит себя в руках, он затрагивает то, чего не следовало: – Предлагаешь простить ему Кибию[12], забыть Сабру и Шатилу…[13]

– В Бейруте он только не помешал, – перебивает его мать. – Все сделали фалангисты.

– Он убийца, мама. Мясник.

– Я не хуже тебя знаю его прошлые дела, – говорит она. – Но этот же самый Генерал много раз спасал страну от верной гибели.

– С этим никто не спорит.

– Но мама тебе еще кое-что хочет втолковать. Пойми: у Генерала были планы на будущее. Он дал бы тебе и твоим друзьям палестинцам все желаемое. И заодно выручил бы страну, обезопасил бы ее навсегда. Я знаю, что было бы дальше. Если бы только…

– Если бы только он остался жив?

– Если бы он остался, каким был. Генерал намеревался сделать два государства. Он намеревался установить мир. Тактический выбор, столь же стратегический и болезненный, как война. Мир был бомбой, которую Генерал намеревался сбросить.

– И ты всерьез в это веришь?

– Если он выкарабкается, если он вернется, то дай срок – он еще покажется тебе более левым, чем ты сам.

Охранник пожимает плечами и пытается затянуться, но сигарета погасла. Он зажигает ее снова, вдыхает дым, задерживает его внутри и предлагает косяк матери, что безуспешно делал уже тысячу раз.

– Попробуй, – говорит он. – Поможет успокоиться, точно тебе говорю.

Рути отказывается, но задумывается.

– Знаешь что? – говорит она. – Сходи-ка принеси маме стакан вина.

– На завтрак?

– Кто бы говорил. Я больше суток на ногах. В данном случае, думаю, как раз.

Охранник кивает, идет в помещение, и Рути глядит вслед своему стройному красавцу сыну в поношенных трусах, с наивной, ужасающей, режущей глаз татуировкой. Дельфины, тигры – детские предпочтения, запечатленные на коже взрослого мужчины.

Охранник возвращается с открытой бутылкой белого вина из холодильника, а с ней несет коробку шоколадных вафель и пустую баночку из-под желе вместо стакана.

Мать уже сидит в его кресле, и он приносит себе из комнаты другое. Она молча пьет, он молча курит, вафли они делят между собой.

Между ними устанавливается приятная близость, и в какой-то момент они оба откидываются на спинки кресел и, задрав ноги, кладут ступни на перила балкона. Они глядят на город – на красные черепичные крыши, за которыми к Иерусалимским холмам тянется чудесный ковер кипарисов и других вечнозеленых деревьев.