Маленькая колдунья отложила шитье, задернула аккуратные, пахнущие лавандой занавески, зажгла масляную лампу и повязала вышитый еловыми веточками фартук.

— Сегодня я приготовила бобы с бараниной.

— Спасибо, — Симон даже не пытался скрыть радость — бобы с бараниной были его любимым блюдом, а покушать кругленький медикус любил. Какие бы душевные терзания ни испытывал милейший Симон, они отступали на второй план при виде сдобренной пряностями подливки. Лупе знала это свойство своего деверя и, в меру своих сил, скрашивала ему жизнь.

Лисья улица[31]объясняла их отношения по-своему. Пьяница-поэт ни у кого симпатий не вызывал в отличие от его тихой приветливой жены, помогавшей Симону и по хозяйству, и в лекарском деле. Наиболее дальновидные кумушки пришли к выводу, что между Леопиной и Симоном что-то есть, но отнеслись к этому с пониманием и сочувствием. А старая Прокла, жившая возле самой Гелены Снежной, пошла еще дальше, прилюдно желая пьяному дурню потонуть в луже и не портить жизнь двум хорошим людям. Узнав об этом, Симон и Лупе долго смеялись. Тогда они еще могли смеяться, теперь же их домик походил на кладбищенский иглеций — чисто, грустно и тихо. Но отказать себе в последнем оставшемся ему удовольствии Симон не мог, а Лупе была рада хоть чем-то порадовать хорошего человека, оказавшегося рядом с ней в тяжелую минуту. Они как раз сидели за столом, когда в дверь замолотили сапогами и ввалился тарскийский патруль.

Симон остановился, не донеся ложку до рта, впрочем, лекарь быстро пришел в себя и, профессиональным жестом подтянув к себе сумку, деловито осведомился:

— В чем дело, господа?

— Вы медикус Симон Вайцки?

— Да, это я, — у Лупе оборвалось сердце, но толстенький лекарь не проявлял никакой тревоги, — так в чем же дело?

Ему объяснили. Дело было не в нем. Просто дан регент решили, что отныне все медикусы должны проживать в Высоком Замке, пользуя больных в отведенном для этого помещении в отведенное время. Объяснялось сие нововведение, что в условии Святого Похода все, кто может быть полезен в армии, должны перейти на казарменное положение.

Симон, поняв, что лично к нему у стражников претензий нет, принялся спокойно собираться, словно бы уезжал по каким-то семейным делам. Покончив со сборами, он чмокнул Лупе в щеку, велел ей быть умницей и вышел в сопровождении топающих стражников.

Лупе выглянула в окно — им не солгали. Все обитатели Лисьей улицы, имеющие бляху гильдии медикусов, понуро брели к ожидавшим в конце улицы повозкам. Женщина покачала головой и задернула занавески. Ей оставалось лишь надеяться, что Симон, как и все прочие, в относительной безопасности. Она смутно понимала, что дело уж точно не в походе — даже последний безумец не рискнул бы сунуться через Гремихинский перевал зимой. Скорее уж дело в том, что все медикусы в той или иной степени знакомы с волшбой, а многие из них могут отслеживать чужие заклинания. Эти знания входили в обязательный курс Разрешенной магии, ибо бывали весьма полезны, когда на кого-то пытались навести порчу. Как бы то ни было, обитатели Лисьей улицы могли определить, что поблизости творится что-то нехорошее, и разнести об этом по городу. Других причин, по которым лекарей следовало бы согнать под присмотр стражников, Лупе не видела.

2228 год от В.И.

1-й день месяца Волка.

Пантана. Убежище

— Тут я тебе не помощница. Мне эта особа нравится не больше твоего, но то, что ты затеяла, неблагоразумно, — Нанниэль Водяная Лилия с тревогой взглянула на Эанке. — «Он» (мать и дочь уже давно по молчаливому уговору не называли Астена по имени) сразу же догадается, что это сделали мы. Тебе только кажется, что ты овладела всеми тонкостями магии, но мужчины Дома Розы всегда превосходили женщин в этом искусстве. К тому же никто не знает, на что способна эта девица. Вряд ли Рамиэрль привел бы ее сюда, если б с ней не была связана какая-то тайна.

— Она теперь неразлучна с Тиной, — в мелодичном голосе Эанке зазвучали стальные нотки, — а Клэр взялся ее лепить. Ее, на которую и с закрытыми глазами смотреть неприятно.

— Ты все еще ненавидишь Журавлей? — Нанниэль осуждающе покачала головой. — Это по меньшей мере неразумно.

— Клэр оскорбил меня, — прелестно очерченный подбородок вскинулся вверх.

— Клэр всего-навсего тебя разлюбил, как и многие другие. Дочь моя, я никогда не вмешивалась в твои дела, но ты совершенно не умеешь обращаться с мужчинами. Они не любят женщин, столь явно демонстрирующих свое превосходство.

— Мама, не думаю, что вы можете считаться благим примером в деле любви. Он вас бросил, а другие, как я вижу, не спешат воспользоваться этим обстоятельством…

— Какая же ты жестокая, — Нанниэль рассматривала Эанке так, словно видела ее впервые, — и все же ты моя дочь, и я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. Постарайся быть осторожной.

— Если я буду осторожной, я сгнию в этом отвратительном болоте. Мы тут только что не квакаем. Нет, или я найду дорогу туда, где можно жить настоящей жизнью, или меня похоронят.

Эанке вышла из комнаты, даже не придержав дверь. Нанниэль вздохнула и вновь склонилась над шитьем. Еще не так поздно, и до вечера на серебристом шелке засверкают крылья двух или трех летних бабочек. Супруга Астена любила вышивать, когда она брала в руки иглу, все ее недовольство жизнью куда-то отступало. Исчезала даже досада на мужа и его брата. Некогда пренебрегший ее красотой, но продолжающий волновать душу Нанниэли Эмзар так и не женился, хотя свободных женщин в Убежище было довольно много. Нанниэль это печальное обстоятельство иногда раздражало, иногда обнадеживало. Если Эмзар свободен, то, возможно, когда-нибудь… Когда-нибудь, но не сейчас, — Водяная Лилия тихонько вздохнула и вернулась к своему шитью, пытаясь вытеснить из памяти неприятный разговор с дочерью…

2228 год от В.И.

1-й день месяца Волка.

Святой город Кантиска

Орган издал последний, ликующий возглас, и носатый брат Кантидий откинулся на спинку стула с чувством хорошо выполненного долга. Рассветная служба, которую служил сам Архипастырь, закончилась, и теперь до заката можно было отдыхать. Клирики и прихожане, равно уставшие после долгого стояния на ногах в переполненном здании, откровенно или скрыто вздыхали с облегчением.

Феликс беззлобно улыбнулся, увидев, как молоденький монашек старается незаметно размять одеревеневшие мышцы, — он и сам бы с удовольствием потянулся и скинул торжественное облачение, но Архипастырь ни на мгновение не может забыть о своем сане. Феликс важно прошествовал в свои покои, отпустил сопровождавших его клириков и только после этого позволил себе перевести дух. Свалившаяся на плечи огромная власть не радовала. Он с радостью прозакладывал бы душу Антиподу,[32]только б вернуть Филиппа, который в мутной воде политики чувствовал себя уверенно и спокойно. Феликс же не знал и половины того, что должен знать Архипастырь, да еще в столь неспокойные времена. Он всегда был хорошим солдатом — смелым и быстрым, мог при необходимости принять быстрое решение, но вряд ли бы выбился в полководцы, а уж тем более в политики, где из всех возможных добродетелей смелость нужна менее всего. Но долг есть долг, и Филипп старался, тащил ненавистное бремя в меру своих сил и возможностей.