— Ты о чем сейчас? — не понял Скрипач.

— Мы ошиблись, — с ожесточением ответил Ит. — Мы все трое ошиблись. Фатально. И теперь…

— В следующий раз я тебя будить не буду, — пообещал Скрипач. — Ложись. Развел демагогию, слушать тебя тошно. Ложись, говорю. Все. Поболтали.

— Ты не понимаешь.

— Да все я понимаю. — Скрипач со вкусом зевнул. — Смысл жизни потеряли, угу. И чего теперь? Удавиться?

Ит не ответил.

В этот момент он стоял на краю черной пропасти, и смотрел вниз — в тщетной надежде разглядеть хоть что-то. У пропасти не было дна, и второго края тоже не было.

Но понимать это он начал только теперь.

…Через месяц Ит привез в Москву свою группу — на экзамен. Рыжий остался в лагере. Уже была осень, холод (хотя какой тут холод, если разобраться, разве плюс пять — холод?), да еще ко всему полетел движок у катера, и они полтора часа проторчали на реке, дожидаясь вызванного буксира. Отправив группу в гостиницу, Ит поплелся домой — он основательно продрог, устал, а дома, он помнил, был коньяк и банка тушенки. Магазины по позднему времени, конечно, позакрывались. «Что-то мы стали много пить, — безучастно думал он, бредя по промозглой мокрой набережной под мелким дождем, — безобразно много стали пить. Раньше такого не было. И поводы мы теперь находим очень ловко. Сейчас, например. Замерз — уже повод. Замерз, устал, перенервничал… С Орбели поругались, дочь в университет уехала, погода плохая… Черт, стыдно. Очень стыдно, но ведь там действительно стоит полбутылки неплохого коньяку, и почему нет, собственно, ведь никто не узнает».

Перед тем как идти к себе, Ит решил заглянуть в холл «централа», посмотреть на свой любимый плафон, картину на потолке — трое детей и самолетик. Что-то в этой картине было, он и сам не мог понять, что именно. Может быть, дети на ней оставались детьми. Может быть, там всегда было теплое и спокойное лето. И небо — невинное и навеки чистое. И радость — которую невозможно смутить ничем.

…Когда-то в этом холле его избил Рыжий. Хорошо избил, и за дело… Может быть, это тоже имело какое-то значение, но сейчас Иту было все равно — он и так очень редко позволял себе такие свидания с этой картиной, чтобы думать о том, что было когда-то, и пробовать что-то анализировать.

Уже на выходе он столкнулся с Робертой. Та стояла перед дверью, отряхивая воду со старого, потрепанного зонта. Светлый плащ совершенно промок, Ит вдруг с удивлением понял, что Роберта, по всей видимости, долго шла под дождем без всякого зонта вовсе.

— Привет! А что ты тут делаешь? — удивилась она, заметив Ита. — Вы разве не в лагере?

— В лагере, — кивнул тот. — Группу привез на экзамен, а сюда зашел… просто так.

— Ясно.

— А ты что делала на улице? — запоздало сообразил Ит.

— Я? — Ему показалось, что она слегка вздрогнула. — Гуляла. По набережной. На реку смотрела… ну, просто захотелось пройтись.

От этих слов веяло одиночеством. Таким безнадежным и пустым, что Ит поежился, словно от холода. Кажется, она не заметила.

— А пойдем ко мне, — вдруг предложил Ит. — Коньяку выпьем, поболтаем.

— Лучше уж ко мне, — решительно ответила она. — Я из Херсонеса привезла просто замечательный портвейн, он у меня с лета стоит, дожидается случая… Идем, идем. — Она взяла его под локоть и потащила к лифту.

— Берта, а поесть что-то… да подожди, дай я к нам сбегаю, тушенка и…

— Есть у меня тушенка. А еще можно гречку сварить и лука пожарить.

Он сдался.

А почему, собственно, нет?

Кому она к черту нужна, эта дешевая доморощенная мораль, от которой, если вдуматься, никому ничего хорошего? Да и потом неизвестно… портвейн, опять же… и как же, черт возьми, хочется съесть чего-то горячего… В лифте она взяла его за руку, потом зачем-то положила ладонь на лоб.

— Ты чего? — засмеялся он.

— По-моему, ты простыл, — серьезно ответила она. Осуждающе покачала головой. — Говоришь, завтра экзамен?

— Ну да, — он все еще не понимал.

— Ну так вот. Сдается мне, его без тебя найдется, кому принимать. — Она не выдержала и тоже расхохоталась. — Ит, и не надейся. Никуда я тебя до послезавтра не отпущу.

— Э-э-э… — Ит растерянно посмотрел на нее. — Ты серьезно?

— Уж куда серьезней. Я утром позвоню в комиссию и скажу, что ты заболел. Все, не спорь.

— Ладно. — Ит слишком долго ее знал, и то, что спорить действительно бесполезно, знал тоже. — Уговорила. Так что у тебя за портвейн такой?

…Встречались они нечасто, только тогда, когда позволяла работа. Берта на встречах не настаивала и ни перед кем свое присутствие в их жизни не обнаруживала. Изредка она бывала и у них дома, но там отношения всегда были сугубо деловыми: ведь дома постоянно был кто-то посторонний, да и на Орине эту связь вряд ли бы одобрили. Негоже рауф иметь подобные отношения с людьми, это против правил, против законов.

Но тем не менее это было.

С год назад оба начали понимать, насколько сильно этого порой не хватает — не секса, конечно, нет, не в нем дело, хотя, что тут спорить, это тоже приятно. Не хватает — ее. Именно ее, со всеми странными и порой смешными привычками, с запущенной квартирой, с окном кухни, выходящим в закат, с потемневшим от времени серебром, с ветром на балконе, с уютными креслами, с настольной лампой под зеленым абажуром и со всем прочим, таким же вот странным, неуловимо существующим, значимым и незначимым одновременно.

* * *

К двери, обитой темно-коричневым дерматином, Ит подошел первым — он нес букет. Скрипач, с предательски позвякивающим рюкзаком, шел следом, что-то тихо напевая себе под нос: как определил Ит, ту самую мелодию, которую они слышали, когда убирали квартиру. Ит нажал на кнопку, раздался приглушенный звонок.

— Слушай, сегодня у себя ночуем, да? — спросил Скрипач.

— Как скажет, — пожал плечами Ит. — Все зависит от степени… ммм…

— От степени соскученности, — захихикал Скрипач. — У меня, знаешь ли, какое-то странное ощущение.

— Какое? — рассеянно спросил Ит.

— Про этот год. Словно он в некотором роде переломный.

— Снова предложение будешь делать?

— Буду, — кивнул Скрипач. — А ты?

— А что я? Всеми руками «за», ты же знаешь. Вопрос в разводе, но сейчас…

За дверью раздались торопливые шаги.

— Ладно, потом про это поговорим. — Скрипач подтянул повыше лямку рюкзака. — Сделай мажорное лицо и вытащи цветы, идиот.

— Блин. — Ит принялся поспешно разворачивать газету. — А раньше почему не сказал?!

— Потому что я пьяный, — хмыкнул Скрипач.

— Все, заткнись. — Ит выпростал букет из газеты.