Трое рядом превратились в какую-то страшноватую шевелящуюся окровавленную горку. Глеб вынул нож и побрел туда, где копошились люди. Перевернул одного – мужчина европейской внешности держался за разорванную глотку и смотрел на него угасающим взором. Сам дозреет. Второй конвульсивно вздрагивал, из проломленного черепа вытекала кровь. Цепкие пальцы чернокожего вцепились Глебу в грудь, словно проверяли на прочность гидрокостюм. Он что-то шипел, глотал слова, впрочем, недолго: Глеб всадил ему нож в сердце, дождался окончания агонии, отпустил…

Издревой держался за распоротый живот, губы побелели, он терпел изо всех сил. «Не жилец», – с тоской отметил Глеб, опускаясь на колени перед товарищем.

– И меня, Глеб, добей… – сипло прошептал спецназовец. – Не могу терпеть… все ведь ясно…

«Ничего не ясно!»

– Не дождешься, Серега, терпи, все нормально будет. – Глеб склонился над бойцом. Рана в животе была огромная, там все пузырилось и лезло наружу – не мог он ничем помочь! А ведь нужно было о чем-то говорить, поддерживать товарища в трудную минуту…

Он что-то бормотал, отвлекая Серегу от мрачных мыслей, а тот уже отходил, кровавая пена потекла изо рта. Вцепившись Глебу в руку, Серега прошептал, пытаясь улыбнуться:

– Хреново, Глеб, что ты последний, кого я вижу. Лучше бы девчоночку хорошенькую показали…

Не впервые на его руках погибали товарищи. Привыкнуть к такому невозможно. И как-то не думается, что когда-нибудь и ты умрешь у товарища на руках… Глеб смотрел на мертвого Издревого и не сразу очнулся, когда сверху посыпались призывы.

– Глеб, Серега, вы там? – взывал Мишка Черкасов. – Это вы там куролесили? Чего молчите?!

– Мы, кто еще… – хрипло отозвался Глеб, поднимаясь с колен. Он машинально кинул взгляд на море, и то ли показалось, то ли и впрямь в том месте, где луна прочерчивала дорожку, мелькнула трубка перископа. Всматрелся повнимательнее, но тщетно.

«Дулю вам!» – сплюнул Глеб и продемонстрировал противнику правое предплечье, ударив ладонью по сгибу локтя…

В ходе боя были уничтожены одиннадцать нападавших – весь отряд, прибывший на Санта-Ирину. В том числе две женщины. Одна латинос – она осталась на скале, у кромки прибоя. Вторая – светленькая, коротко стриженная, грубоватая на лицо, что характерно для «непримиримых» лесбиянок. Она висела, перегнувшись, на заборе, словно простыня, которую бросили сушиться, и кровь еще сочилась из простреленной головы. Документов при них не нашли, а ворошить замысловатый скарб на «перевалочном пункте» было некогда. Равиуллин скончался от потери крови – перевязка не помогла, медикаментов при себе не было. Весть о гибели Издревого лишь добавила уныния. Потрясенные спецназовцы собирались во дворе. На Маше не было лица – восковая маска. Любаша, всхлипывая, полезла на смотровую площадку – намекнуть Прихватилову, что можно спускаться (на призывы он не реагировал), и вскоре оттуда донесся настоящий бабий вой. Полезли вверх, охваченные скверными предчувствиями, и застыли с поникшими головами. Боец, благодаря которому морские разведчики одержали пусть пиррову, но победу, лежал навзничь у ограждения. Не уберегся Тарас – уже в конце боя, когда свои выгрызали победу, видно, посчитал, что все кончилось, и встал в полный рост, чтобы выстрелить последние патроны…

Люди оцепенели, не чувствовали пронизывающего ветра. Женщины плакали.

– Послушайте, – пробормотал Оболенский, облизывая пересохшие губы, – мы должны… если не похоронить наших ребят, то хотя бы положить их как-нибудь отдельно…

– Черт… – Глеб стряхнул с себя оцепенение, ударил кулаком по ограждению, и все с недоумением воззрились на него. – Считайте меня циником, бездушным, но этого делать нельзя! Никаких подсказок тому, кто будет здесь ковыряться. Если вскроется, что российский спецназ хозяйничал на чужой территории, разразится такой скандал, что мало не покажется! Мы и без того умудрились со всеми рассориться. Ребятам не поможешь, рано или поздно мы их похороним. Задания никто не отменял. Ищем Бутерса! Он здесь, на острове, не мог он сбежать! Забился в какую-нибудь щель, стучит зубами…

– А если он до аквалангов добрался? – уныло пробормотал Черкасов.

– Не каркать! Любаша, остаешься здесь, у тебя должно быть четыре глаза. Остальные – вниз, разобрать в караулке фонари и искать упыря, пока не найдем. И осторожно – на острове масса бесхозного оружия, он мог вооружиться. Прошу учесть, что времени у нас – хрен. Здесь такое творилось – скоро слетятся… Все целы? – спохватился он. – Раненых нет?

– Относительно, Глеб Андреевич, – глухо отозвалась Маша. – У меня такое чувство, что я уже никогда не буду мамой…

– Будешь, – возразил Глеб. – И мамой будешь, и бабушкой, и прабабушкой – если повезет. За работу, ребята, за работу, считайте это авралом на палубе…

Они обшаривали проклятый остров, то и дело натыкаясь на трупы. Заглядывали в расщелины, за каждый камень. А ночь неумолимо преображалась в утро – шторм на море слабел, стихал напор ветра. Далеко на востоке, где Карибское море смыкалось с карибским небом, уже серебрилась полоска, постепенно расширяясь, светлея. Спецназовцы перекликались, чтобы дважды не ходить по одному месту. Глеб пронесся через двор, сдернул брезент со штабелей. Вооружившись фонарем и пистолетом, ворвался в тюрьму, протопал по разрушенным помещениям первого этажа, покосившись на американцев, которые уже приходили в себя и задавались резонными вопросами.

– А ну, лежать, ишь, любопытные! – прикрикнул он, и янки застыли, со страхом уставившись на оборванного, испачканного чужой кровью диковатого парня, тычущего в них стволом бесшумного пистолета.

Глеб скатился по лестнице, пробежал мимо камер, за которыми мычали и сквернословили узники наркомафии. Шарахнулся, как от проказы, от каменного мешка, где валялись мертвые охранники и стонал один живой, пытаясь сбросить с себя товарищей по службе.

Не было Бутерса в тюрьме! Он помчался вверх, перепрыгивая через ступени, вылетел во двор, бросился к забору… и повис. Усталость сказывалась. Снова разбежался, подпрыгнул, уцепившись за гребень, заелозил носками. В этот «подвешенный» момент со смотровой площадки истошно завопила Люба Ворошенко:

– Эй, народ, вы где?! Я вижу его!! Он над нашим гротом, десять градусов на северо-восток!! Ау, вы где, вашу мать?! Чем вы там занимаетесь?!

– Понял, Любаша! – крикнул Глеб.

И откуда только взялись силы? Он перелез через забор и грузно побежал по «экстремальной» тропке. Не он один услышал призывный вопль. Все услышали, даже Бутерс. Глеб переваливался с камня на камень, кляня себя за медлительность, а в районе грота уже происходили драматические события. Осталось загадкой, где отсиживался Бутерс (а он оставался в «дарованном» российским спецназом гидрокостюме), но, видимо, отсиживаться надоело и он решил попытать счастья. Ему почти повезло – он был уже в двух шагах от контейнера, аквалангов и ласт, но в этот момент ему на голову свалилась Маша Курганова, разъяренная и дикая. Виктор Павлович заметался, заскользил в пропасть, подвывая от ужаса, и как-то ухватился за выступ в скале. Он висел над гротом, болтая ногами и оглашая пространство лебединым криком. Вниз не смотрел, считал, что под ногами пропасть, но это было не так – не больше двух метров. Маша стояла над ним и чесала затылок, пытаясь понять, какие действия с ее стороны будут наиболее уместны. Попытки вытащить из пропасти «секретоносца» были равносильны самоубийству. Пока она раздумывала, пальцы «висельника» разжались, и он с тоскливым воем устремился вниз. Упал и сильно удивился – почему он жив? Переломов у Бутерса не было, если не считать отбитой задницы. Он заметался по узкой полосе пляжа. Маша не рискнула повторять рискованный трюк, отправилась в обход, цепляясь за острые края. Но от северных скал уже плыл вразмашку Оболенский, а на Машу, издавая звуки дуделки «уйди-уйди», съезжал растрепанный Мишка Черкасов. Он не стал выискивать безопасную тропу, а просто скатился камнем в воду и выбрался на песок, болтаясь при этом, как маятник. Бутерс оказался зажатым у грота и в отчаянии вскинул где-то добытый пистолет. Грянул выстрел, и от его звука сердце у Глеба сжалось. Но Мишка умел, если нужно, увертываться от пуль, он кувыркнулся через голову, уходя под защиту вросшей в песок глыбы. Бутерс снова надавил на курок, но патрон в обойме был единственным. Он забегал лихорадочно по узкому пляжу. С одной стороны, злорадно лыбясь, подбирался Черкасов, с другой – Оболенский. Маша решила не путаться под ногами, села на краю обрыва, свесив ножки, и приготовилась смотреть «кино».