Там нет молока.

Теперь всего стало не хватать. Пути снабжения перерезаны, оккупанты реквизируют локомотивы, вагоны, грузовики. Может, уголь и электричество тоже? Отопление сократили до четырех часов в день, а иногда запрещают топить совсем. Жить нечем. Вся жизнь в карточках, но скоро и по карточкам ничего нет. Концерты по заявкам, которые они исполняют друг для друга. Суррогат кофе из свеклы и цикория. Сахар – священная редкость, всюду правит суррогат. Всюду очереди, ужавшиеся донельзя часы работы.

Они питаются овощами, которые хочешь не хочешь приходится ценить. Коренья и клубни с такими диковинными названиями, как РУТАБАГА и ТОПИНАМБУР, мучают их своим грубым вкусом. Корнеплод, именуемый «шведская капуста», наводит на мысли о Северном полюсе. Брюква, марь, земляная груша, суррогат овощей. Крестьянин в Шампиньи ругается у себя во дворе, когда они с Мари-Бертой проходят мимо:

Уморят они нас, боши, не могу больше жрать эту дрянь. Как есть уморят.

И он с досадой швыряет клубень о землю, так что тот разрывается, как мясистая граната. Война – это овощи. Заметив, как они мелькнули за воротами, крестьянин испуганно замолкает. Расколотая рутабага пахнет саботажем. Люди в деревнях меняются друг с другом, крадут. Повезло тому, у кого есть крольчатник. Но попробуй за ним уследи. День и ночь приходится сидеть около крольчатника, не спускать глаз.

Сутину приходят на ум зайцы, фазаны и индюки, которых рисовал на улице Сен-Готар и в Ле-Блане, драма их смерти, снятая шкурка, переливающиеся перья, остатки крови. Цветистый триумф смерти, синий отлив на черных перьях, изумрудная зелень. И он вспоминает голодные годы в Улье, селедки рядом с голодными вилками. Какие пышные, далекие пиры!

И снова и снова приступы, в корчах, извержениях, буйствах. Ежедневник мук. Кто сосчитает частоту дыхания. Боль забавляется с ним, высмеивает его. Иногда она длится часами, потом вдруг исчезает, и художник восхваляет молоко и порошок висмута, гладит себя по животу и благодарит его. Не думай, что так легко от меня избавишься.

А однажды, уже в Шампиньи, ему представляется, будто оккупанты вдруг все исчезли и вместе с ними ушла сверлящая боль в животе. Внезапная тишина, даже не было слышно, как ночью уходили танки, ни громыхания гусениц, ни рева моторов, ни истошных криков командиров, ничего. За ночь оккупанты будто растворились в воздухе. Невероятная тишина лежала над городом, который казался странно чужим и мог быть только Парижем. Убраны дорожные указатели на немецком языке. Пропали ORTSLAZARETT[3] и WEHRWIRTSCHAFTS-RÜSTUNGSSTAB[4], исчезли словесные чудовища вроде INSTANDSETZUNGSWERKSTÄTTEN[5], нет больше гестапо на улице Лористон, нет доктора Кнохена на авеню Фош и никаких марширующих горлодеров на Марсовом поле. На улицах не слышно ни одного немецкого слова. Бесконечная тишина над городом.

И Сутин вскакивает, выпрыгивает из постели, внезапно все понимает, бежит по Вилла-Сера на улицу Томб-Иссуар, налево до церкви на улице Алезия, через площадь Данфер-Рошро с удивленным львом и дальше до перекрестка возле кафе «Клозери де Лила». Бежать невероятно легко, он удивляется, как быстро смог преодолеть такое расстояние, без колотья в боку, без одышки, без ничего. Потом налево и вниз до Монпарнаса, где все кафе заполнены до отказа, «Ротонда», и «ЛеДом», и «Куполь», нигде нет ни одного свободного места, но и там царит эта невероятная тишина. Ни звона бокалов, ни беспорядочного гомона, ни спешащих официантов. Тихо, как в церкви. Внутри сидят его старые знакомые, среди них Модильяни с бокалом джина (надо же, и он! Сновидцы удивляются сильнее всего), и Кикоин, и Кремень, и Липшиц, и Цадкин, и Кислинг. Все с удивлением смотрят на Сутина, показывают на него пальцами и кричат:

Мы уже все знаем. Почему ты не пришел раньше?

Сутин растерян. Неужели он последний, кто узнал? Он осторожно берется за живот и замечает: больной желудок тоже пропал. Очевидно, его забрали оккупанты, теперь он с ними в отступлении, сбежал ночью, война выиграна, и боли больше нет. Наконец-то можно начать жить.

Когда Сутин просыпается, Ма-Бе лежит рядом с ним, тихо посапывая, на шаткой кровати, и он злится на свой сон. Ему всегда снились только плохие сны, сны, полные упреков, дерущихся братьев, сны, полные стыда, неудач и сомнений, сны о том, как пропадают кисти, как приходится рисовать пальцами, сны о рушащихся мастерских, целиком построенных из стекла и металла, о пожарах в Улье.

И вот теперь этот великолепный, легкий бег от Вилла-Сера до Монпарнаса – как это глупо и нисколько не правдоподобно, можно было сразу догадаться. Он досадует, что поверил собственному сну, злится на художников в кафе, которые якобы всё знали, в том числе, вероятно, и о том, что это лишь лживый, обманчивый сон.

И теперь, уже совершенно проснувшись, он видит перед собой художников, как они хватаются за животы от смеха, показывают на него пальцами и сдвигают бокалы навстречу друг другу:

Он поверил… ха-ха-ха… он и вправду поверил!

Но в это утро он действительно не чувствует боли, он ощупывает живот в ее поисках, но она исчезла. С печальной уверенностью он осознает, что это не навсегда. Злится на себя за то, что в последнее время мысленно связывал свою язву с оккупацией. Как будто ее принесли боши. Хотя он прекрасно знает, что боли начались, еще когда был жив Модильяни, он всегда их чувствовал, в Пиренеях и в Провансе, в Сере и в Кань, в Вансе и в прозрачные летние месяцы неподалеку от Шартра. Язва оккупировала его еще в то время, когда никто и думать не думал об ОККУПАЦИИ.

Однако оккупанты никуда не делись из страны, в последние недели они стали вездесущи. 8 ноября 1942 года американцы высаживаются в Северной Африке, вермахт в ходе операции «Аттила» прорывается до Средиземного моря, черные марионетки из Виши остаются не у дел, их доносы больше не нужны, демаркационной линии, через которую мог перебраться художник, не существует. Деревенское убежище вблизи Луары стало его зеленой тюрьмой.

Там нет молока.

О высадке в Северной Африке они услышали по Radio Londres. Радовались не слишком, война приучает к скептицизму. И только несколько недель спустя, в январе сорок третьего, Би-Би-Си сообщила о капитуляции окруженных войск в Сталинграде. Ну уж это-то было верным знаком?

Неужели не нужно будет больше прятаться? Закончится время одичания, отбирающего все силы. 21 января 1942 года. По улице, у подъезда на бульваре Распай бродит Мари-Берта, похожая на нищенку, дрожащая от холода. Нужно скорее раздобыть у знакомых несколько картофелин для Сутина. Потом пять пролетов наверх в доме на улице Литтре, где живет ее отец, старик Оранш. Неописуемый беспорядок. Немытая посуда за несколько дней. Вычесанные волосы, окурки на полу, пепел, катышки шерсти, отбросы. Кровать не заправлена, грязный пол не подметался целую вечность. В железном тазу тлеют несколько брикетов. Но стоит отойти на метр, в комнате ледяной холод. Нужда покрывает буржуазный комфорт коркой льда, источает горький дух.