Он пробыл неделю. Ни в деревне, ни в тильзитской гостинице они не могли поселиться вместе, но на дворе было лето, в школе каникулы, и все окрестные леса и луга были в их распоряжении. «Наша любовь – лесная пташка», – смеялись они.

В последний день они сходили в гости к крестьянской семье, с которой подружилась Ольга. Хозяйство это было маленькое, как все крестьянские дворы в правобережье Немана, на площадке между домом и стойлами играли ребятишки, гордо расхаживал петух, тут же топтались свиньи с поросятами и грелись на солнышке кошки и собаки. Крестьянка Занна и Ольга встретились радостно, как старые друзья, дети не дичились, а вот Герберт чувствовал себя скованно. В своем поместье он приучил себя приветливо разговаривать с батраками и девками, однако здесь ощущал неуверенность перед этой крестьянкой и ее детьми, державшимися скромно, но без тени подобострастия.

Ольга попыталась вовлечь Герберта в свою игру с Айком. Малышу было два годика – белокурый, крепкий, коренастый, он радовался, когда они с Ольгой строили башню из деревянных кубиков, и ничуть не меньше радовался, когда ее разрушал. Они снова и снова строили башню, построив же, ее разваливали. Герберт не захотел сесть на землю и участвовать в игре, он стоял в стороне, смотрел на них и раздумывал об Ольгиных словах: «Вот таким, мне кажется, ты был, когда был маленьким!» Сам он не представлял себе, каким был в детстве. У него осталось от той поры одно-единственное воспоминание – как он нашел в родительской спальне деревянную лошадку на палочке, которую спрятали от него, чтобы потом подарить на день рождения, три года ему тогда исполнилось. Ездить верхом он, когда вырос, очень полюбил, но верхом на этой деревянной палочке невозможно было бегать, так что игрушка не пришлась ему по душе… А теперь вот ему было не по душе это бедноватое хозяйство, и это мельтешение ребятни и животных во дворе, и Ольгины забавы с этим маленьким, горластым, замурзанным мальчуганом. Хорошо хоть к вечеру домой пришел хозяин, который снисходительно внимал восторженным разглагольствованиям Герберта о грядущем освоении Германской Юго-Западной Африки.

Когда они в сумерках тронулись в обратный путь, Герберт спросил, что такого нашла Ольга в этих людях? И Ольга сказала, мол, просто для нее эти люди родные, тогда он покачал головой, но больше ни о чем не спрашивал. Так они и ехали, сидя бок о бок, молча, насупившись, пока впереди не показалась Ольгина деревня. Ольга взяла у Герберта поводья, щелкнула языком, пустила лошадь в галоп и направила по стежке, которая вела через поля к лесу. Герберт был и ошарашен, и заворожен, Ольга гнала повозку по кочкам и буеракам, не разбирая дороги, на ее лице застыло выражение упрямой решимости, волосы развевались. Такой Ольги он не знал! Такой прекрасной и такой чужой.

Они любили друг друга до самого утра, а утром Герберту надо было ехать в Тильзит, в гостиницу, затем на вокзал. Ольга полями пошла домой.

Спустя месяц он приехал с новостями. Он поговорил с родителями, но они пригрозили лишить его наследства, если он женится на Ольге. Виктория познакомилась с офицером, отпрыском старинного обедневшего дворянского рода, молодой человек хочет на ней жениться и стать владельцем поместья. Родители и Герберту присмотрели невесту, сироту, наследницу сахарного завода, мать Герберта нашла, что эта девица сможет нарожать и вырастить кучу детей, а отец говорил, мол, имея два сахарных завода, они с Гербертом со временем создадут настоящую сахарную империю. Скандал вышел, крик и слезы. В конце концов Герберт просто уехал. Одна из тетушек завещала ему кое-какие деньги, их недостаточно, чтобы жениться на Ольге и содержать семью. Но на несколько лет денег должно хватить. А потом – уже скоро, это Герберт знал точно, – он совершит что-нибудь великое, вот только не знал пока, что именно.

Как и своим родителям, Ольге он ничего не обещал, но и ни в чем не отказывал, а Ольга не донимала его вопросами и не жаловалась. Ведь было еще по-летнему тепло, школьные каникулы, правда, закончились, но на лесную пташку – любовь Ольга и Герберт находили время. Вот только Герберт был рассеян. Он считал, что у Ольги накопилось множество упреков, невысказанных, и за это молчание он злился на нее, но в то же время злился и на себя самого. Он не хотел покориться родителям и не хотел разрыва с ними. Он не знал, как быть. Через несколько дней он и от Ольги просто уехал.

На сей раз в Аргентину. Снова было долгое морское путешествие, но теперь он совершал его не с военными, а с немцами, которые отправлялись в эмиграцию или уже были эмигрантами и, побывав на родине, снова возвращались в эмиграцию; здесь были пастор немецкой общины Буэнос-Айреса, представители Баденской анилиновой и содовой фабрики, которые из Аргентины намеревались ехать дальше, перевалить через Анды и добраться в Чили, ученые из Института имени императора Вильгельма, задумавшие повторно пройти по маршруту экспедиции Александра фон Гумбольдта, были, наконец, и просто бездельники, любители приключений и путешествий.

Герберт не остался в Буэнос-Айресе, а сел на корабль, поднялся вверх по Паране, могучей реке, каких он в жизни не видел. Он должен был признать, что аргентинская Парана, пожалуй, превосходит Рейн или, во всяком случае, своей мощью не уступает германскому гиганту. Подступающие к самой воде дикие рощи апельсиновых деревьев и заросли ивняка, длинные узкие рукава и притоки, которым не было конца, – когда уже казалось, что они заканчиваются, они вдруг разливались, превращаясь в широкие тихие озера; на берегах не видно поселений, зато повсюду множество тайн и загадок, порой раздавались крики обезьян и пение птиц, порой воцарялась тишина, не нарушаемая ни единым звуком. Прибыв в Росарио, Герберт поездом поехал в Кордову, он сидел в пустом вагоне, смотрел в окна и по обе стороны железной дороги видел лишь бесконечную равнину. Станции были покинутыми, поезд останавливался, ехал дальше, однако Герберт ни разу не слышал голосов людей. Вдоль железной дороги он много раз видел павших лошадей и коров и больших птиц, терзавших падаль и даже на шум поезда не поднимавших голову. Растущие там и сям деревья были истрепанными или сломанными, над равниной носился резкий холодный ветер, он врывался в вагон, и лицо Герберта обдавало леденящим холодом, он продрог так, что зуб на зуб не попадал.

В Кордове он купил лошадь, запасся провиантом и отправился в Тукуман. В пути он обгонял длинные караваны повозок с высокими колесами и полукруглыми крышами, эти фургоны, нагруженные зерном, тянули шестерки быков. Герберт видел и стада диких лошадей: примчавшись галопом, они некоторое время скакали рядом, потом галопом же уносились прочь. Деревни были маленькие и бедные – несколько домов с красными фасадами и белыми зубцами на стенах. Белизна бесконечных солончаков слепила глаза, а когда поднялся ветер, налетел мелкий красный песок, он проникал сквозь одежду, забивал поры, попадал в глаза, уши и рот. Вечерами Герберт разводил костер и жарил на огне то, что удавалось купить в деревнях или в усадьбах, – курицу, кусок мяса, картошку. Потеплело. И вот исчезла неизменная в своем однообразии бесконечная равнина. Из мглы на горизонте выступили высокие горы, лиловатые, с белыми вершинами. Анды!