— Тебя зовут Маддаленой, но называют Леной, — сказал он с тихой лаской в голосе. — Ты дочь Пьетро Бальдини. Тебя считают полоумной, но я в это не верю. Ты любишь цветы, особенно розы.

— Все это правда. Откуда ты узнал? — Сердце отчаянно колотилось у нее в груди.

— Я всегда говорю правду и знаю все о тех, кто меня интересует. А ты, Маддалена, интересуешь меня как никто другой.

Спартак наклонился к ней. Лена продолжала сидеть неподвижно.

— Ты серьезно? Ты и вправду мной интересуешься? — робко спросила она едва слышным шепотом, не смея верить собственным ушам.

— Больше, чем ты можешь вообразить.

Их головы склонились так близко, что они едва не касались друг друга носами. Лена ощутила тепло его дыхания и закрыла глаза, когда губы Спартака прижались к ее губам. Это был их первый поцелуй, и ей суждено было запомнить его на всю жизнь.

Не успела Лена закрыть за собой дверь, как чья-то тяжелая рука обрушилась на ее щеку, которую всего несколько минут назад с такой нежностью гладил Спартак. В зазвеневших от пощечины ушах гулким эхом раздался пронзительный голос Эрминии:

— Если мама умрет, то только по твоей вине.

До этой минуты ум и сердце Лены, с легкостью ласточки парящей в воздушном потоке, витали между небом и землей в мягких пушистых облаках. Оплеуха разрушила очарование, и девушка обвела взглядом свою родню. Лица у всех были нахмуренные и мрачные. Эльвиры нигде не было видно.

Воспоминания о Спартаке Рангони и их едва распустившейся любви мгновенно исчезли. Душа Лены наполнилась испугом и смятением. Она не стала задавать вопросов, в этом не было нужды. Девушка бегом поднялась в спальню родителей, громко стуча по ступеням деревянными башмаками. Эльвира лежала на широкой супружеской кровати, утонув в матрасе, набитом сушеными кукурузными листьями. Она дышала с трудом, лиловые губы резко выделялись на пепельно-сером лице, руки беспокойно теребили край холщовой простыни. Завидев Лену, мать попыталась улыбнуться, но улыбка превратилась в страдальческую гримасу.

Лена поняла, что ее мать умирает.

— Я не знала… — прошептала она растерянно, склоняясь над постелью, и протянула было руку, чтобы приласкать мать, но застеснялась.

Жест любви показался ей чрезмерной вольностью, ее рука беспомощно повисла в воздухе и упала вдоль тела. Лена так и осталась стоять возле постели, глотая удушливый запах камфарного масла, которым кто-то растер грудь Эльвиры, чтобы облегчить ее страдания.

— Я уже давно болею, — сказала мать. — На этот раз мне стало хуже, чем всегда. Но надо еще немного продержаться. Вот увидишь, я не умру, — ей хотелось утешить дочку.

— Эрминия говорит: если вы умрете, то по моей вине, — ответила Лена.

Щека у нее горела от только что полученной пощечины, в ноющем от боли ухе все еще звучал полный ненависти шипящий голос старшей сестры.

— А ты ее не слушай. У Эрминии оскал волчий, а хвост собачий. Мужа поколотить — руки коротки, вот и бьет тебя, — пояснила Эльвира. — Все кому не лень тебя обижают, вымещают на тебе свою злость. Думаешь, я не понимаю? И так будет всегда, потому что ты слаба и беззащитна. Тебе надо уйти из этого дома, но ты сделаешь это достойно, чтобы не опозорить себя и свою семью. Выходи замуж. Мне стоило таких усилий договориться с Мизерокки. Не позволяй моим трудам пропасть даром, не пускай их по ветру. Тоньино тебе не нравится, я знаю… — Эльвира умолкла, выбившись из" сил.

— И вам кажется справедливым заставлять меня выйти замуж за человека, который мне не нравится? — Лена сделала последнюю попытку избежать ненавистного брака.

— А муж и не должен нравиться. Муж — это муж, вот и все. Мне твой отец тоже не нравился, но я за него вышла, потому что такова была воля моих родителей… — Эльвира говорила с трудом, и Лена еле-еле разбирала ее слова. Но она понимала, что мать впервые в жизни говорит с ней так откровенно.

Девушка все еще сжимала в руке стебель белой дамасской розы, подаренной Спартаком. Ее сердце разрывалось от горя, и не было слов, чтобы выразить обуревавшие ее противоречивые чувства. Ей хотелось рассказать матери о Спартаке, о своем влечении к нему, не имевшем ничего общего с браком. Ей нужен был возлюбленный, а не муж.

Конечно, нелегко жить, когда в твоей собственной семье тебя бьют, попрекают, смеются над тобой, но еще хуже выйти замуж за человека, который тебе совершенно не нравится. Лене очень хотелось все это объяснить, но она не находила слов.

— Надо выйти замуж, чтобы люди тебя уважали, — продолжала Эльвира, словно прочитав ее мысли. — В шестнадцать лет если можешь работать, значит, можешь и детей рожать. Дети — это расплата за то нехорошее, что муж заставит тебя делать ночью в спальне. И надо тебе знать, что все мужчины — хороши они собой или нет — в постели одинаковы. Тоньино славный парень, за юбками не гоняется. Значит, когда вы поженитесь, он не будет на тебя налегать больше, чем нужно, — пояснила она.

— Вы очень хотите этой свадьбы? — спросила Лена, всей душой надеясь услышать, что это не так.

— Я только желаю тебе добра. Опыт мне подсказывает, что Тоньино будет тебе хорошим мужем. Если ты согласишься за него выйти, я смогу умереть спокойно.

Лена поняла, что придется смириться с судьбой.

— Я выйду за него замуж. Обещаю вам. Но и вы мне обещайте, что будете жить. — Рыдания сдавили ей горло.

— Этого я обещать не могу. Рождение и смерть от нас не зависят, они в руках божьих.

Девушка сильнее сжала в пальцах стебелек увядающей розы и чуть ли не с наслаждением ощутила болезненный укол ее шипов.

— Пойди позови своего отца, — приказала мать.

Ей хотелось, чтобы Пьетро и все остальные узнали, что Лена согласилась стать женой Антонио Мизерокки. Потом она вновь потребовала, чтобы ее оставили наедине с младшей дочерью. Эльвира понимала, что ее конец близок, а присутствие Лены вносило в ее душу успокоение.

Настал вечер. Пришел дон Паландрана, чтобы причастить и соборовать Эльвиру. Пришел и сельский доктор: Пьетро позвал его для очистки совести.

— Может, она и переживет этот приступ, — сказал врач, выстукав ее грудь. Он сделал Эльвире укол и добавил, качая головой: — Но если ей станет хуже, я больше ничем не смогу помочь.

Будучи атеистом, доктор про себя заметил, что, если бог есть, пусть даст Эльвире поскорее умереть, чтобы она не мучилась.

Сквозь прикрытые ставни в комнате через правильные промежутки отчетливо слышался крик совы. Дети, не смыкавшие глаз в эту ночь, приоткрыли дверь бабушкиной спальни и принялись наблюдать за Леной. Она сидела, склонившись неподвижно, у постели умирающей. Комнату освещал зыбкий огонек свечи.

Детские голоса звучали приглушенно, когда они выводили старинную народную припевку.