Османской империи и Персии молодых женщин и детей из соседских тейпов[8]. Не лучшие вещи творились внутри самих родов: уздени и беки обкладывали выдуманными податями односельчан и за накопившиеся недоимки отбирали маленьких дочерей и сыновей, местными старейшинами адаты[9] трактовались в пользу «сильных» мира, вздутый до непомерной высоты калым[10] за сватовство с одной стороны порождал десятки сотни старых дев и кражу невест, а с другой стороны поощрял невиданное распутство. Из-за сложного и запутанного обычного права словесные споры во время рядовых сходов нередко заканчивались кровавыми побоищами, из-за которых погибали сотни людей за раз. Другим вопиющим примером особых нравов некоторых горских народностей, до глубины души поразивших Тимура, была практика продажи в рабство собственных дочерей[11]. В одном из горных селений он собственными глазами видел отплясывающего безумно эмоциональный танец горца, у которого одна из жен разродилась от бремени аж двумя дочерями. Как пояснил один из спутников Рината, счастливый отец уже сегодня пойдет договариваться о будущей продажи дочерей в гарем какого-нибудь османского бека и скорее всего получит задаток… Вот таким Ринат увидел оскал Кавказа, злобный, кровавый, самоедский, с детскими слезами и девичьими рыданиями. Это был его Кавказ, его родина с людьми, веру которых он не мог предать…

-…Щас ищо ничаго. Днем тепло, а ночью я в батькин тулуп кутаюсь и сплю. Зимой совсем худо было, — вновь жалобно всхлипнув, мальчик отвлек Рината от его тяжких раздумий о судьбе Кавказа. — Чуть не околел. К псу теткиному в будку залазил и с ним спал… Знаешь, дядь, как с ним тепло. Только блох у него много. Кусучие шибко…

Мальчишка распахнул закатал рукав рубахи и начал показывать многочисленные ранки и царапины от блошиных и собачьих укусов на своей руке. Та была тоненькой, синюшно-красной. Казалось, ее соплей перешибить можно. Тимур в такт его всхлипываниям что-то ласково буркнул. Мол, держись, братишка.

«Вот же, падлы, ребенка до чего довели! С блохастым барбосом спит, чтобы согреться. Объедки ему бросают тайком, чтобы никто не увидел и не обвинил в помощи. Сами пацана изгоем сделали… Уроды! С русскими, значит, сражаться герои, а за своих вступиться боязно. Тьфу…». Никак он не мог понять этого. Как такое вообще могло быть в горских селениях? Рабство, продажа собственных дочерей в гаремы, набеги на своих же, грабеж, преследование детей. «Какие же вы, б…ь., мусульмане⁈ Всевышнего через слово поминают, а сами своими руками ад выстроили!». Из самого его нутра поднималась самая настоящая ненависть ко всему этому уродству. Словно специально в памяти всплывали примеры похожего поведения из его другой жизни. «Четки со священными словами крутит в руках, а у самого зенки наркотой залиты. Баран, еще о Пророке что-то талдычит. Мол, пророк Мухаммад так и эдак говорил, вот так поступал, так ел и так сидел… Зла не хватает! Этот пень с ушами даже имя Пророка своими грязными губами произносить не должен!».

Когда же точка кипения оказалась пройденной, Ринат вскочил с места и, взяв вздрогнувшего мальчишку за руку, повел его к столу. Обуреваемый эмоциями, он не очень хорошо понимал, какие-именно слова будет сейчас произносить. Однако, очень даже хорошо представлял, что должен донести до сидевших за праздничным столом.

— Жрете? — жестко, с рвущимся из него укором, рявкнул Ринат, подходя к столу. — Мясо молодого барашка, хорошо прожаренное, едва не тает на зубах. Так, Анзор-эфенди⁈ — он резко повернулся к побледневшему седобородому мужчине лет пятидесяти, одному из старейшин этого селения (Унцукуль). — А как овечий сыр? Хорошо просолен, острый на вкус, с мелко накрошенным диким луком. Точно, Мусост-эфенди? — спросил Ринат уже другого старейшину, старику с внушительным крючкообразным носом. — Сытно жрать, вкусно пить, баб тр…ь, таскать золотые побрякушки, — он выхватил из-за пояса ближайшего горца богато украшенный кинжал и бросил его на стол. — Настоящему мусульманину больше ведь ничего не нужно? Так? Какие в к шайтану мусульмане!

Ринат горящим от злобы взглядом впивался то в одного сидевшего рядом с ним горца, то в другого. Тот, на кого он смотрел, тут же отводил взгляд. Имам двигался вдоль стола, опрокидывая одно блюдо за другим. По столешнице кувырком летели куски сочащимся жиром баранины, здоровенные ломти ржаного хлеба, разломанные кусы сыра. Лились кроваво-красные струи вина.

— Что-о-о-о? Мы не мусульмане⁈ — в речь вдруг вклинился очнувшийся хан, до этого благополучно дрыхнувший в алкогольном дурмане. — Мы⁈ — ревел он, вставая и покачиваясь на дрожащих ногах. — Мы все тут чтим пророка… А я… Я… каждый год жертвую в мечеть две сотни серебром. Кто платит зякят[12] больше? Мои нукеры джигиты с каждого похода отдают мулле его долю во славу Всевышнего. Разве не пол моей мечети устилают лучшие ковры из Хорасана? Не мои ли резчики ее украшали? И я не мусульманин⁈ — глаза его налились дурной кровью, лицо побагровело, рука начала искала на поясе рукоять кинжала. — На Навруз[13] я даю больше трех десятков овец, мешки риса, муки, сахар, табак. Кормлю сотни мусульман праздничной едой. Кто делает для Всевышнего больше, чем я? Вача Безродный?

Он с издевательским смехом выдернул из-за стола одного из своих людей, что взглядом забитого пса смотрел на своего хозяина-господина.Смуглый с едва пробивавшейся бородой, Вача униженно заглядывал в глаза своему хану.

— У него ничего нет: ни своего коня, ни ружья. Он пьет и есть с моей руки. Жене своей даже кольца подарить не может. Может он правильный мусульманин? Он угоден Всевышнему? — хан раз за разом встряхивал своего человека, держа его за шкирку. — С него Аллаху толку, как с безродной собаки! Или эти оборванцы настоящие мусульмане? — он брезгливо кивнул в сторону притихших мюридов, что сидели в дальней части стола. — Они же…

Он явно что-то еще хотел сказать или сделать, судя по его искривленной роже. Однако, спутники его скрутили и, что-то успокаивающе бормоча, усадили за стол. В руки дали новый кувшин с вином, к которому тот тут же присосался.

Ринат же все это время стоял подобно каменной статуи во главе стола. Он молчал, не делая даже попытки вставить свое слово и прервать этот поток оскорблений и самовосхваления. На лице ни одна мышца не шевельнулась. Казалось, вопли этого клоуна его совсем не трогали. Однако, это была лишь видимость. Внутри него все буквально кипело. Волны ненависти к этим сытым харям и их разглагольствованиям снова и снова накатывали на него, едва не накрывая его с головой.

Он медленно окинул взглядом сидевших за столом. Притихшие, они выжидали. На лицах читались самые разные и противоречивые эмоции — отвращение и ярость, поддержка и отрицание, злоба и страх.

— Ха-ха-ха-ха! — вдруг, неожиданно для всех, он запрокинул голову назад и с чувством рассмеялся, «рвя» всем и вся шаблон. — Ха-ха-ха-ха! Умеешь ты повеселить, хан. Давно так не смеялся.

Правда, смех этот совсем никого не обманывал. Слишком уж зловещим он выглядел. Скалились крупные зубы, превращая лицо в звериный оскал.

— Неужели ты, хан, веришь, что наш Всевышний похож на поганого ростовщика[14]? Аллах, по-твоему, любит презренный металл — золото, серебро? Значит, ему угодны твои хорасанские ковры, лавки из красного дерева и чеканные кувшины… — вкрадчивым тоном продолжал говорит Ринат, впиваясь взглядом в осоловевшего хана и его бледнеющих на глазах спутников. —

— Братья, вы забыли, что значит быть мусульманином! Вы читаете священную Книгу, молитвы, но не осознаете смысла слов, —

Вы разве забыли, что сказал посланник Аллаха пророк Мухаммад о детях? Дети — это райские бабочки.

Почему ваше сердце такое чертствое? Вы видите погибель ребенка, а ничего не болит в вашем сердце. Пророк Мухаммад сказал, что не относиться к нам тот, ктоне жалеет малого из нас.

Распаляясь все сильнее и сильнее, Ринат рассказывал о любви к ближнему, о доброте, о взаимопомощи, о равенстве всех перед Всевышним. Вскидывая к небу повлажневшие глаза, он говорил о богатстве и бедности, о недопустимости права сильного.

—…Каждый из нас близок и любимым Всевышним. И никакие богатые подношения, ни какие горы золота и серебра не сделают милость Всевышнего большей. Служение Аллаху не есть стяжательство. Монеты, тучные пастбища и стада не сделают вас к нему ближе. Зякят данные от скудости ему более угоден, чем невиданно щедрое подношение…

Эти его слова находили горячий отклик среди