Позже я узнала, как Марвин изменил образовательную систему. Девизом нового подхода стала фраза Веллингтона, которую он как-то произнес, наблюдая в Итоне за игрой в крикет: «Вот где растут те, кто победил при Ватерлоо». Теперь Итон и другие школы выпускали только офицеров, а младших ребят призывали вступать в ряды «Юных саперов» – движения, организованного лордом Баден-Пауэллом, где мальчики и девочки пяти-шести лет рыли траншеи или перевязывали воображаемые раны. Все это было частью общего плана, призванного очистить национальный дух, как выражались сторонники Марвина. Я глядела на все это непредвзятым взором человека, только что прибывшего из-за океана, и ужасалась. Дети-солдаты – вот будущее Британии?

Мы миновали Зоологический сад. Теперь он был закрыт, и в нем больше не было животных. Затем мы пересекли Альберт-роуд и поднялись на Примроуз-хилл. Перед нами, как и всегда, открылся впечатляющий вид. Холм, казалось, вырастал из зелени Риджентс-парка, за которым пестрым коралловым рифом раскинулся город: пострадавший купол собора Святого Павла, новые здания Вестминстера и Уайтхолла – бетонные наросты на теле Лондона, неземное сияние Хрустального дворца и холмы Суррея на горизонте.

Именно здесь приземлился седьмой марсианский цилиндр, и это место стало сердцем самой крупной марсианской постройки, сооруженной во время войны. Ее отгородили забором, как и ямы в Суррее. Но из трех недвижных боевых машин, которые заметил Уолтер, поднявшись сюда жарким летним днем на исходе войны, одна так и осталась стоять – застывший треножник, который сбоку было почти не узнать. Вокруг него выросла ярмарка – карусель с лошадьми и машинками, паровой органчик, гонки на воздушных шарах, соревнования по сшибанию кокосовых орехов. У подножия устрашающего памятника войне играли дети. Я посмотрела на медный колпак треножника, так похожий на голову.

И именно в этот момент со мной случилось то, что Филип позже описывал как припадок.

Какое-то время я просидела на скамейке, пока Филип суетился рядом. Когда я пришла в себя, мы взяли такси и поехали в полицейское управление в Барбикане, где ко мне подошли с холодным профессионализмом, хотя отпустили только после девяти вечера.

Я разрешила Филипу проводить меня в отель, где тут же отправилась в номер, заказав холодные закуски. Я мало спала и старалась не думать о том, что так сильно встревожило меня на холме.

Следующий день у нас был свободен. Я чувствовала, что хочу увидеть настоящий Лондон, вдали от Филипа с его искренней, но удушающей заботой и вдали от военного цинизма всех остальных. В городе у меня до сих пор оставались старые друзья, и я спешно позвонила паре из них, договорившись о встрече.

Я вышла из отеля рано утром, чтобы избежать общества Филипа и других попутчиков.

Ланч я провела в Ламбете – ела устрицы со школьным другом, который руководил бесплатной столовой для бездомных. Какие бы грандиозные планы ни вынашивал Марвин, какой бы вклад он ни сделал в национальную безопасность, экономика при нем стала, мягко говоря, шаткой. Приятель рассказал мне, что, хотя профсоюзы и подобные объединения давно запретили, среди рабочих нарастало недовольство – в шахтах, на железных дорогах, даже в Вулиджском арсенале, где производилась немалая часть боевой техники. Все волнения жестоко подавлялись. И в довершение всего начали снова открываться работные дома. У моего приятеля было полно клиентов. Он сказал, что мне повезло приехать в марте: летом Ламбет кишел насекомыми.

Вечером я для контраста увиделась с другой старой знакомой – женой банкира. Мы встретились в чайной – я сидела и смаковала запах кофе, чая, сигаретного дыма и стук костяшек домино. Хильда одолжила мне вечернее платье, и мы отправились на Стрэнд, в «Савой», который – как я шутливо сообщила подруге – был почти так же роскошен, как и «Лузитания». Мы заказали икру, крабов, грибной салат и бутылку рейнвейна. В «Савое» собрался обычный контингент – всевозможные прохвосты, развратники, девушки сомнительной морали и студенты с розовыми от выпивки щеками. Мы танцевали под музыку оркестра «Савой-Гавана» и разрешили себе поддаться очарованию симпатичных немецких офицеров.

Мне показалось, что в «Савое» довольно мало народу, но Хильда напомнила, что сейчас еще не сезон. Пока высший класс страдает от сквозняков в своих загородных особняках, но скоро начнется лето, и они наводнят Лондон. «Как насекомые наводнят Ламбет», – подумала я. В Британии, о чьей морали так пекся Марвин, осталось не так уж много развлечений. У нового правительства не хватило духу запретить алкоголь, но цены на него резко выросли за счет повышения налогов. Были запрещены занятия почти всеми видами спорта (хотя я и так спортом не увлекалась), кроме крикета, который Марвин считал «мужским», и футбола, в который теперь играли только военные в свободное от службы время. Но в Лондоне по-прежнему хватало мест, чтобы потратить деньги. Состоятельным людям, по словам Хильды, новый режим не принес особых хлопот – они могли жаловаться разве что на то, что в Англии снова развели диких кабанов, чтобы немцы могли охотиться на «швайне».

Между танцевальными номерами в зал пускали механического официанта. Перемещался он, конечно, не сам, зато у него были ловкие металлические щупальца, которыми он разливал напитки и даже смешивал коктейли. Конечно, это была марсианская технология – и довольно передовой способ ее применения. Возможно, за такими машинами было будущее – но мне все это казалось нелепым. Нарядные люди аплодировали и смеялись…

Мы забрались дальше в дебри Лондона. Пошли в танцевальный зал в Сохо, где американский ансамбль играл джаз – и танцы были не менее буйными, чем музыка…

Все это казалось ненастоящим, и чем сильнее я отдавалась этим глупым приключениям, тем менее реальными они ощущались. Все это напоминало театр кукол на склоне вулкана. Я продолжала думать о тех пронзительных словах, которыми Уолтер в своей Летописи передал настроение последних дней перед падением цилиндра, которые он провел в Уокинге вместе с Кэролайн: «Все казалось таким спокойным и безмятежным».

Я не стала рассказывать друзьям о том, что именно вызвало мой припадок на Примроуз-хилле. В мартовских сумерках, пока лондонские ребятишки играли у подножия колоссального механизма, мне показалось, что марсианин повернул голову.

На следующее утро, хотя я чувствовала себя не лучшим образом, я была готова ехать в Суррей вместе с Филипом, Эриком и Куком. Было 25 марта, четверг.

Ближе к обеду мы наконец собрались в Оттершоу – примерно в трех милях к северу от Уокинга, где когда-то жили Уолтер и Кэролайн. Хотя это место было всего в двух часах ходьбы от первой марсианской воронки, оно не относилось к Суррейскому коридору.

Марина Оджилви, которая принимала нас у себя, была давней подругой Кэролайн, хотя их мужья дружили между собой теснее. Бенджамин Оджилви был известным астрономом-любителем и владел небольшой обсерваторией в Оттершоу. В то роковое лето 1907 года они с Уолтером наблюдали в телескоп красноватые вспышки на поверхности Марса, те облака газа, которые, как выяснилось позже, знаменовали собой выстрелы из гигантской пушки. Что за волнение, должно быть, испытали Уолтер и Бенджамин, увидев их собственными глазами! А первое приземление марсиан в Хорселле, так близко от его дома, вероятно, казалось Бенджамину благим знамением – наряду с ответом от королевского астронома, который откликнулся на его призыв и приехал в Хорселл. Быть может, для Бенджамина это была вершина всего жизненного пути. И вскоре за ней последовала смерть – в первые часы после встречи человечества с марсианами.