Новалис заметил, что когда она принимает эти пилюли, то не слышит, как он встает, ходит по комнате и даже роняет какие-то предметы. Как-то утром он проснулся рано, собираясь поработать, и наблюдал, как она спит, причем так глубоко, что ничего не замечает. И тогда в голову ему пришла странная мысль.

Он откинул прикрывавшие ее простыни и начал медленно приподнимать шелковый ночной халат. Он обнажил ей даже грудь, но она и не думала просыпаться. И после того как все ее тело было обнажено, он мог любоваться им сколько угодно. Руки ее были раскинуты, груди торчали в разные стороны. Его охватило желание, но все же он не решался прикоснуться к ней. Вместо этого он принес лист бумаги и карандаши, присел рядом и приступил к работе. Пока он работал, ему казалось, что он ласкает каждую безупречную линию ее тела.

И это могло продолжаться часами. Когда он замечал, что действие снотворного начинает ослабевать, он опускал ее ночной халат, накрывал ее простыней и выходил из комнаты.

Позже Мария с удивлением замечала, что муж с удвоенным энтузиазмом увлечен работой. Он целыми днями не выходил из мастерской, создавая холсты на основании сделанных утром карандашных набросков.

Так он нарисовал несколько полотен, на которых она была всегда изображена лежащей, всегда спящей, как это было в самый первый день, когда она согласилась ему позировать. Его одержимость удивляла Марию. Она считала, что он просто воспроизводит заново ее первоначальную позу. Каждый раз он делал ей новое лицо. Поскольку подлинное выражение ее лица было отрешенным и строгим, никому из тех, кто видел эти картины, и в голову не приходило, что это пышное тело принадлежит Марии.

Новалис больше не испытывал сексуальной тяги к жене, с ее пуританским выражением на лице и строгим взором, какое было у нее, когда она не спала. Он желал ее только спящей, отрешенной, пышной и мягкой.

Он продолжал неустанно рисовать ее. Оставаясь один в мастерской со свеженарисованной картиной, он ложился перед ней на диван, и, когда взор его задерживался на грудях махи, на ложбинке ее живота, на волосах в промежности, тепло разливалось по всему его телу. У него возникала эрекция. Столь сильное воздействие картин и ему самому казалось странным.

Однажды утром он стоял перед спящей Марией. Ему удалось слегка раздвинуть ей ноги, так что ему стала видна тонкая щель между ними. Наблюдая за ее расслабленной позой, раздвинутыми ногами, он начал поглаживать свой член, мысленно представляя, что это делает она. Он часто направлял ее руку к своему пенису, пытаясь добиться от нее таких ласк, но она всякий раз с отвращением ее отдергивала. Теперь же он прочно зажал свой пенис в кулак.

Вскоре Мария поняла, что он ее разлюбил. Она не знала, каким образом вернуть его любовь. Ей стало ясно, что он любит ее тело только тогда, когда рисует ее.

Она отправилась в деревню, чтобы провести там неделю у друзей, но через несколько дней заболела и вернулась домой, чтобы обратиться к своему лечащему врачу. Когда она прибыла домой, он показался необитаемым. Она на цыпочках подкралась к мастерской Новалиса. Оттуда не доносилось ни звука. Тогда она решила, что он занимается там любовью с какой-то женщиной. Она приблизилась к двери и тихо, осторожно, как воровка, отворила ее. И тут она увидела, что на полу мастерской лежит картина с ее изображением, а на холсте распростерся и трется об него ее муж — совершенно голый, с растрепанными волосами, каким она никогда его не видела, с торчащим пенисом.

Он сладострастно перемещался по картине, целуя ее, потирая картиной у себя между ног. Он прижимался к картине так страстно, как никогда не делал этого с ней в постели. Казалось, что он пребывает в полузабытьи, а вокруг были расставлены другие картины, изображающие ее обнаженную, роскошную, прекрасную. Он окидывал их страстным взглядом и продолжал свои воображаемые объятия. Он устроил оргию с ней, с женой, какой он никогда не знал ее в действительности. При виде этой сцены долго сдерживаемая чувственность Марии взыграла и впервые высвободилась. Когда она сняла с себя одежды, то предложила ему совсем новую Марию, Марию, излучающую страсть, такую же отрешенную, как на его полотнах, бесстыдно, без малейших колебаний предлагающую свое тело всем его объятиям, стремящуюся вырвать картины из его чувственного мира, превзойти их.

У моей матери были европейские представления о том, как следует вести себя молодым девушкам. Когда мне было шестнадцать, мне не позволялось гулять с мальчиками, не разрешалось читать ничего, кроме сентиментальных романов, и в результате я ничем не походила на других девушек моего возраста. Могло показаться, что я долгое время провела в заточении, как китайская женщина. Меня обучали искусству перешивать изрядно поношенные платья, которые присылала мне богатая кузина, учили петь и танцевать, читать мудреные книжки, вести умные беседы, красиво укладывать волосы, холить руки и держать их в чистоте, объясняться только на безупречном английском, который я усвоила после переезда из Франции, и пользоваться при общении самыми вежливыми выражениями.

Все это являлось следствием моего европейского образования. В остальных же отношениях я очень напоминала женщин Востока: долгие периоды затишья сменялись бурными всплесками, которые выражались в ярости, бунте или стремительных решениях и отчаянных действиях.

Вдруг, ни с кем не советуясь и не испрашивая ничьего одобрения, я решила устроиться на работу. Я знала, что мать будет против.

Я редко бывала в Нью-Йорке одна. Теперь же я гуляла по улицам, высматривая объявления. Умения, которыми я обладала, были малопрактичными. Я знала иностранные языки, но не умела печатать на машинке. Я умела танцевать испанские танцы, но не имела представления о современных бальных танцах. Куда бы я ни приходила, я ни у кого не вызывала доверия. Я выглядела моложе своих лет, казалась чересчур хрупкой, чересчур чувствительной. У людей создавалось обманчивое впечатление, что я ни на что не способна.

За неделю мне не удалось найти ничего, кроме ощущения, что я для всех совершенно бесполезна. Тогда я и отправилась навестить подругу, которая отнеслась ко мне с большой симпатией. Она неодобрительно смотрела на то, что мать старается от всего меня оградить. Меня она приняла тепло, удивилась моему решению и выразила желание мне помочь. Когда я с юмором рассказывала ей о себе, перечисляя свои достоинства, то упомянула о художнике, который неделей ранее оказался у нас в гостях и отметил, что у меня экзотическое лицо. Моя подруга просто подпрыгнула.

— Все ясно, — сказала она. — Я знаю, что тебе делать. У тебя и в самом деле необычное лицо. Мне известен клуб, куда художники приходят в поисках натурщиц. Я представлю тебя. Там девушки получают своего рода защиту, и им не надо бродить от мастерской к мастерской. Все художники, которые являются членами этого клуба, там хорошо известны, и, когда им нужна натурщица, они просто туда звонят.

Когда мы прибыли в клуб на Пятьдесят седьмой улице, там было многолюдно и царило оживление. Оказалось, что идет подготовка к ежегодному шоу. Раз в год всех натурщиц в самых лучших нарядах демонстрировали художникам. После уплаты небольшого вступительного взноса меня сразу же приняли в члены клуба и направили наверх к двум пожилым дамам, которые проводили меня в гардеробную. Одна из них выбрала для меня костюм восемнадцатого века. Другая сделала мне прическу. Они научили меня, как следует красить ресницы. В зеркале я увидела себя совсем другой. Репетиция продолжалась. Мне предстояло спуститься по лестнице и прохаживаться по комнате. Это не составило особого труда. Все напоминало бал-маскарад.