Иные путешествия совершаются словно по плану, вычерченному сновидением, другие же, напротив, — из жажды сновидению воспротивиться. Лилиана снова и снова видела один и тот же сон про лодку на суше: она из последних сил толкает ее по городским улицам, а воды все нет и нет. Этот сон заставил Лилиану перебраться к морю, как будто этот поступок мог раз и навсегда обеспечить лодке надежную глубину.

Она поселилась в городке под названием Голконда, где солнце окрашивало золотым цветом все: и пунктиры ее мыслей, и потрепанные чемоданы, и невзрачных жучков. Голконда золотого века, золотой астры, золотого орла[1], золотого гуся[2], золотого руна, золотого дрозда, золотой розги[3], золотой печати[4], золотого соловья, золотых акаций, золотой свадьбы, золотой рыбки, золота удовольствия[5], золотого камня[6], золотой нити, золота дураков[7]…

С первым же глотком воздуха она вдохнула наркотик забвения, знакомый всем искателям приключений.

«Тропик» означает по-гречески изменение и поворот. Итак, она изменилась и повернула, и вот уже свет и ласковая жара превратили ее в клубок шелковых ниток. Отныне все ее движения — что бы она ни делала, пусть даже просто несла чемодан — стали какими-то нежными и доставляли ей наслаждение. А нервы, некогда то и дело напоминавшие о себе, превратились как бы в ниточки того самого клубка с шелком, обвивающие ее мышцы.

— Как долго вы собираетесь у нас пробыть? — спросил чиновник. — Сколько у вас с собой денег? В какой валюте? Есть ли у вас обратный билет?

Вот так приходится отчитываться за любое свое перемещение — за приезд, за отъезд. Мир вступил в заговор против импровизации и позволяет ее только в джазе.

Гитары и пение уже перешли в наступление. Ее кожа расцвела и задышала. Тяжелая волна благоухания накатывала из джунглей справа, брызги волн долетали слева. На берегу местные жители нежились, покачиваясь в тростниковых гамаках. Мелодичные мексиканские голоса напевали любовные песни, которые, словно гамаки, баюкали и укачивали тело.

Там, откуда она приехала, лишь драгоценным камням доводилось лежать на подушечках в обтянутых атласом коробочках. Здесь же в таком привилегированном положении оказались ее мысли и воспоминания, которые воздух, запахи и музыка словно сговорились загипнотизировать своею нежностью.

Таможенник, задававший ей острые, как колючки кактуса, вопросы, был без рубашки, носильщики тоже. Лилиана решила быть вежливой лишь перед самым гладким торсом и демонстрировать свое уважение лишь самым крепким мускулам.

Отсутствие мундиров придавало телам достоинство и важность. Босые, мужчины выглядели неукрощенными и свободными, как будто считали встречу пассажиров в аэропорту временной обузой, избыв которую немедленно возвращались к гамакам, купанию и пению. Работа была для них всего-навсего одной из нелепостей бытия. Вы не согласны, сеньорита? — говорили их смеющиеся глаза, оценивающие ее с головы до пальцев ног. Они смотрели на нее открыто, внимательно, как смотрят дети и животные, смотрели тем телесным взглядом, для которого важны лишь физические достоинства, обаяние и живость, а вовсе не титул, богатство и род занятий. Они встречали иностранцев искренней, широкой улыбкой, на которую те не всегда могли ответить и от неожиданной теплоты которой принимались моргать, словно от слепящего солнца. Для защиты от солнца у иностранцев были темные очки, но защититься от улыбок и открытых взглядов они могли, разве что скривив рот в ответной ухмылке. Лилиана была не из их числа. Ее полные, округлые губы сами расплывались в такой же широкой улыбке. Она готова была ответить на это любопытство, на этот интерес, на эту близость. Вот так пристально и сосредоточенно смотрят животные и дети. Аборигены так и не научились у белого человека его изобретательному умению бежать от настоящего, его высоконаучной способности рассматривать тепло как химическую субстанцию, а людей как абстрактные символы. Белый человек изобрел очки, позволяющие удалять и приближать предметы, фотоаппараты, телескопы, бинокли, подзорные трубы и прочие приспособления, где стекло становится посредником между живым и кажущимся. Он попытался овладеть образом, но не живой тканью, не теплом, не близостью другого.

А местные жители видели лишь настоящее. Это единение глаз и улыбок приводило в восторг. Там, откуда приехала Лилиана, люди старались не замечать друг друга. Там только дети могли глазеть на нее с бесстыдным любопытством. Бедный белый человек утратил себя в горделивом обладании стеклом, уменьшающим все до такой степени, что тела становятся невидимыми невооруженному глазу, словно в обычном взгляде есть что-то неприличное. Подобно тому как ее носильщик был полноправным хозяином своего тела, так и она сразу почувствовала себя собой, погруженной в свое тело, его хозяйкой и владелицей. Благодаря сосредоточенности на настоящем никакое вмешательство не могло нарушить этого телесного контакта. Она отвернулась от носильщика и тут же увидела улыбающегося таксиста, как бы говорящего ей: «Стоит ли куда-то ехать? Мне хорошо и здесь, хорошо и сейчас…»

Он ерошил свои блестящие черные волосы, на нем была мокрая после купания майка.

Гитары поддерживали огонь в музыкальном костре. Возле аэропорта сидели на корточках нищие — слепые и хромые, — но все, как один, улыбались. Веселое благодушие природы купало их в золоте и помогало забывать о страданиях.

В городке под названием Голконда даже одежда казалась чем-то тяжеловесным и совершенно излишним.

Голконда было тайным именем, которым Лилиана окрестила этот городок. Ей хотелось, чтобы его настоящее имя исчезло из рекламных плакатов и проспектов турагентств. Подобно тому как в другом человеке мы обнаруживаем совсем иные свойства, так каждый из нас хранит в душе свой тайный город — особенный, неповторимый. Она не смогла бы любить город, о котором тысячи могут сказать, что досконально его знают. Голконда принадлежала ей одной. Честно говоря, когда-то это была деревня ловцов жемчуга. Правда и то, что когда-то здесь потерпел крушение японский корабль, суда работорговцев доставляли сюда африканцев, другие корабли — специи, а испанцы привезли искусство филиграни и плетения кружев. Одна испанская галера потерпела здесь крушение, весь берег был усеян крестильными рубашками, которые женщины южной Мексики использовали как головные уборы.