— Разумеется! — вспыхнула мама и слишком сильно звякнула чашкой о блюдечко, едва не расколотив хрупкий фарфор и забрызгав белоснежную скатерть чаем. — Сначала она слушает твои бравые рассказы, а потом разбивает статуэтки о головы молодых людей! Веррас, одумайся!

— Это… вышло случайно, — прошелестела я, не зная, куда деваться.

— Только это меня и утешает! Не хватало еще, чтобы ты сделала это нарочно! Риннар Шариден — достойный юноша из старинного рода, а ты…

— Уверен, что на то были веские причины, — мягко вклинился в монолог разгневанной супруги отец. — Не правда ли, Санни?

Я с трудом сглотнула. С одной стороны была мама, до глубины души потрясенная моим неприличествующим леди поведением, с другой — папа, которому хватит и намека, чтобы Риннару жизнь медом не показалась, невзирая на весь его род и заслуги оного перед короной… И что полагалось делать оказавшейся под перекрестным огнем мне, которой было жаль и себя, и родителей, желающих мне только добра, и даже Шаридена, которому, если честно, и без того мои слезы с лихвой отлились?

— Это была случайность, — упрямо повторила я, стараясь не ежиться под пристальными родительскими взглядами. — Глупая случайность, в которой никто не виноват.

— И Шариден? — прищурился папа.

— И Шариден, — твердо ответила я, не опуская глаз.

Не знаю, поверили мне или нет, но вопросов больше не последовало, а разговор вернулся в прежнее беззаботное русло. Но я все равно чувствовала себя преступником, помилованным в последнюю минуту перед казнью; прятала заметно дрожащие руки, отвечала невпопад, потеряла всякий интерес к булочкам и в итоге была признана уставшей после дороги и учебной недели и отпущена к себе. После обеда меня ждала запланированная мамой прогулка по городу, которая наверняка затянется, и я действительно решила отдохнуть, чтобы с честью выдержать это испытание.

И я его выдержала. И бесконечные магазины, и визит к знаменитому не только в Освэре портному, обернувшийся ворохом листочков с эскизами и отрезами тканей, от которых рябило в глазах, щебетанием дородной дамы в моднейшем платье, вырезы и разрезы которого балансировали на грани приличий, и заверениями в том, что на Девичьем балу мне не будет равных, отточенными до последнего слова на сотнях таких же наивных клиенток.

Домой возвращались уже в сумерках; открытая коляска, запряженная белоснежной лошадкой, неспешно катилась по оживленным улицам, вдоль которых зажигали фонари. Фонарщик, зябко кутаясь в длинный полосатый шарф, переходил от столба к столбу, одним касанием пробуждая дремлющее в колбах пламя, и оно потягивалось, разгоралось медленно, неохотно, заливало город мягким золотом. И в этом свете все казалось совершенно иным: сглаживались острые углы, линии обретали завораживающую плавность, и вуалью опускалось тончайшее кружево теней, прозрачных, невесомых. Даже звуки утратили былую резкость и громкость. Вечерний Освэр очаровывал, и не важно, был ли то истинный лик города или же искусная маска.

За ужином, на котором присутствовала леди Ловена Кэррас, давняя матушкина подруга, я все еще вспоминала улицы, из самых обычных превратившиеся в сказочные, и потому не обращала особого внимания на навязчивый интерес гостьи и ее бесконечные рассказы о единственном сыне, не очень охотно, но поддерживаемые мамой и стойко игнорируемые папой. Во время чаепития, воспользовавшись тем, что мама и леди Ловена увлеклись альбомом с репродукциями картин художников прошлого столетия, я сбежала. На цыпочках, придерживая юбки, поднялась по лестнице и, толкнув неприметную дверь, ступила в царство темноты и тишины.

На чердаке было пыльно, холодно, но спокойно, и одно это с лихвой окупало все неудобства. Здесь меня гарантированно не будут искать, ибо маме и в голову не придет, что ее дочь может оказаться в столь неподобающем месте. Тем не менее я оказывалась здесь нередко и даже сделала кое-какие важные запасы. К моей радости, маленький тайник никто не обнаружил, и через несколько минут на колченогом табурете мерцала толстая оплавленная свеча, разгоняя таинственный мрак и населяя чердак причудливыми тенями.

Теней я не боялась. Они робко шептались у границы освещенного круга и испуганно отшатывались от малейшего движения, тревожащего язычок пламени.

Со времени моего последнего визита вещей на чердаке заметно прибавилось. Сундуков и коробочек со знаком рода Эсслеров я раньше не видела. Возможно, потому, что хранились они у леди Анабеллы, сестры маминого отца.

Родители мамы погибли, когда она была еще ребенком, и ее воспитала тетя. Я почти не знала леди Анабеллу — она с сыновьями жила слишком далеко для еженедельных родственных визитов, но мама всегда с теплом вспоминала свое детство, из чего я сделала вывод, что ее тетя весьма приятная особа. То, что она долгое время не желала общаться с мамой — из-за побега от более завидного жениха, нежели мой отец, — в нашем доме не обсуждалось. Открыто, по крайней мере, и официально я не имела об этом ни малейшего понятия. Но время — удивительное явление, способное стирать старые обиды; иногда на это уходят месяцы, иногда — десятилетия, но рано или поздно плохое забывается. За редким исключением, но моя семья, слава Творцу, редкостью не стала.

Оттаявшая леди Анабелла обещала прислать принадлежавшие родителям мамы вещи и, похоже, обещание свое сдержала. Что это за вещи, я примерно представляла: ненужные, но вместе с тем ценные, олицетворяющие собой память, с которой давным-давно не смахивали пыль. Портреты, письма, одежда… Застывшие в вечности мгновения жизни давно ушедших людей. И почему-то я не сомневалась, что мама так и не решится прикоснуться к прошлому. Наверное, я судила по себе… А мне было очень грустно и неуютно, когда я всего лишь легко дотрагивалась до крышек, под которыми притаились чужие воспоминания. Я уже хотела пройти к окошку и полюбоваться на небо, но мое внимание привлек невзрачный ларчик. И в отличие от всего остального он не отпугивал, наоборот, притягивал, уговаривал взять в руки, открыть…

Сопротивляться я не стала — опасности не чувствовалось. Да и о какой угрозе могла идти речь: это же вещь моих бабушки и деда, и пусть я их никогда не видела, они все равно были частью меня.

До окна я все-таки дошла. Положила ларчик, простой, из потемневшего от времени дерева, на подоконник, переставила туда же свечу, кое-как смахнула пыль и присела на самый краешек, чтобы не слишком сильно испачкать платье.

Ларчик оказался заперт на крохотный замок. Жаль, но ключ к нему не прилагался… Я повертела замок в руках — и он с тихим щелчком открылся, а крышка откинулась сама собой. От неожиданности я едва не выронила ларчик, задев локтем свечу; пламя сердито заколыхалось, зашипело рассерженной кошкой. Я выровняла дыхание и покачала головой. Слишком нервной стала, дергаюсь по каждому пустяку. Что может находиться в ларчике? Чудовище?

Чудовища там ожидаемо не обнаружилось. Зато обнаружились старые, пожелтевшие конверты без пометок, но запечатанные и не пустые, сплетенный из выцветших ниток браслет явно на детскую руку, почерневшее серебряное колечко и кулон. И он выглядел поразительно новым, словно попал сюда по ошибке. В серебре оправы-фонаря застыло янтарное пламя. Теплое, мерцающее, словно живое… Я вспомнила любимую мамину присказку о волшебном фонарике, развеивающем тьму будущего, и, поддавшись порыву, застегнула цепочку на собственной шее. Красивая вещица… И к глазам, уверена, идет. Не думаю, что мама станет возражать против моего самоуправства, но лучше ей не знать, где я нашла кулон. Придумаю что-нибудь… Обманывать, конечно, нехорошо, тем более родителей, но кому будет плохо от маленькой лжи?