Но я не успела накинуть на плечи и голову хабит, как в дверь по-хозяйски постучали.

— Сестра Шанталь?

На пороге стояла упитанная коренастая монашка, одетая точно так же, как я, только хабит у нее был короче и из-под подола выглядывали мужские грубые сапоги. Лет ей было около тридцати, и я подумала — она всю жизнь провела в монастыре. В ней просто чувствовалось полное единение с этими крепкими стенами. 

— Матери-настоятельнице все еще нездоровится, — хмуро сказала монашка. От нее попахивало известным с древности лекарственным средством, и потому она от меня отворачивалась. — Там ждет охотник, примите его. Кажется, у него очень скверные новости…

Глава шестая

— Сестра?.. — начала я, изо всех сил стараясь не морщить задумчиво лоб. Ведь всех этих людей я должна знать по именам. И молитвы должна знать, а с этим намного хуже. Имена я имею право запамятовать, молитвы — нет. 

Монашка поняла меня по-своему.

— Кашляю, сестра, — она действительно кашлянула в сторону. — Еще мой дедушка говорил, что нет лучше средства, чем глотнуть на ночь чего покрепче.

«Глотнуть» в ее понятии было явно не чайную ложку и не исключительно на ночь. Не то чтобы она нетвердо стояла на ногах, но взгляд был блажен и расфокусирован.

— Молитесь, сестра, — сказала я с упреком. Что одно, что второе — самовнушение, но с учетом того, как сложно здесь с медициной — пусть лучше молится. 

Как зовут эту сестру, я так и не узнала — пока. Я вышла, обойдя ее по широкой дуге, потому что запах алкоголя не выносила, и сделала шаг в сторону своего кабинетика.

— Охотник ждет вас в кабинете матери-настоятельницы, — буркнула мне в спину сестра и, как мне показалось, у нее за пазухой что-то булькнуло. — Я пойду пока в святой сад, мало ли, что там ночью случилось. А вы скажите этому богохульнику, — добавила она, — чтобы он туда вышел. Не работают глифы-то, сестра. 

Я открыла рот, сразу закрыла, потому что спрашивать у сестры, где кабинет матери-настоятельницы, было некстати. Я понадеялась, что найду его сама, положившись на память тела сестры Шанталь.

Монастырь жил своей незатейливой жизнью. Откуда-то, вероятно, из церкви, доносился негромкий мелодичный перезвон, мимо меня в направлении детского приюта торопливо прошла сухая высокая женщина с огромной кастрюлей в руках — и я не удержалась.

— Постойте.

Женщина покорно встала и не менее покорно заглянула мне в глаза. Я подошла ближе, указала пальцем на кастрюлю. Впрочем, кастрюлей это сложно было назвать — скорее лохань, к тому же не очень чистая. Не очень — я покривила душой.

— Откройте.

Женщина заозиралась — лохань надо было куда-то пристроить, она была здоровенной и тяжелой, и еще мешало полотенце как прихватка — темно-серая засаленная ткань, и цвет ее был однозначно не изначальный. Женщина досеменила до широкого подоконника и поставила лохань туда, перехватила тряпку и открыла крышку.

— Что это?

— Завтрак, сестра. На чистом молоке.

Может быть, жуткое варево и вправду было на молоке. Запах молочный — тут мне возразить было нечего.

— Это же очистки, — деревянным голосом заметила я. — И какие-то ошметки. — В крупе, которая была насыпана в отвратительную тюрю довольно щедро, я разглядела даже крупные личинки. — Вы кормите этим детей?

За скупостью моих реплик скрывалось нечто большее. Елена Липницкая в теле сестры Шанталь бушевала интересными выражениями, и к великому сожалению, сестра Шанталь знать такие слова не могла, да и язык — хотя для меня он продолжал оставаться «русским» — не позволял высказать все претензии. Меня бы попросту никто не понял.

— Так а что, им хватает, — удивилась женщина. — Много ли им надо?

— Чтобы я это видела в последний раз, — все так же сдержанно ответила я, но требовалось пояснение. Да, сейчас дети голодны и быстро приготовить что-то новое не получится. — На обед в приюте должно быть свежее мясо, свежий гарнир и компот. Свежее, — повторила я. Лицо женщины выражало недоумение. — Я лично проверю, что вы туда намешали. И если я увижу вот эти помои с личинками, есть это дерьмо будете вы.

Я бы еще понимала, если бы в лучших традициях книг и фильмов сирот обделял монастырь. Но нет, пусть еда была не высокосортная и не самой первой свежести, она была неиспорченная и съедобная. И уж точно, даже с учетом того, сколько я приказала вчера выкинуть, не было необходимости варить детям обед из того, что не пошло в котел насельниц.

— Вчера, — обиженно заметила женщина, — святая сестра приказала выбросить много еды. Не пропадать же ей? Грех это.

— Ты мне еще будешь говорить о грехе? — зашипела я. Допустим, окоротила я себя, эта женщина искренне полагает, что продукты выбрасывать — решение не лучшее. Но другого выхода не было и не будет. — Вернулась на кухню, живо, взяла чистую кастрюлю и положила туда свежую еду! Сваренную для вас! Я жду!

Женщина постояла, закрыла лохань, подхватила ее, потом наконец разродилась:

— Где я, святая сестра, возьму вам чистый котел?

— Вымоешь! — рявкнула я. Женщина под моим тяжелым взглядом направилась обратно на кухню, я, постояв, пошла следом за ней. Хоть меня и ждали, и дело, видимо, у этого охотника было крайне срочным — пускать все на самотек здесь было категорически нельзя.

Еще вчера я полагала, что первое время, если я хочу добиться чистоты и порядка, достаточно следить за женщинами и строго наказывать за ослушание. Сейчас мне стало понятно, что слово «следить» не точно отражает суть. Стоять над ними с утра до ночи и постоянно тыкать в недочеты. И пока я шла, несколько раз чуть не расхохоталась — что было, конечно, от нервов. «У женщины в крови — а то еще и “генетически заложено” — содержать дом в порядке!» — хотелось бы мне этих умников, да и умниц, что скрывать, в рядах закоснелых приверженцев домостроя были представители обоих полов, ткнуть носами в самую что ни на есть женскую обитель. «У любой женщины есть материнский инстинкт!» — твердили эти же идиоты, не имеющие базовых понятий о достижениях и исследованиях современной медицины. «Все лучшее — детям!» — вот этого лозунга, который и подразумевал под собой то, что объедки