танцующие в виноградном сусле, обрызганные винным осадком, смеялись, поворачиваясь под бой барабанов и пронзительные звуки флейты, были отмечены печатью смерти самим этим действом празднования жизни в ее древнейшем проявлении.

Три амфоры такого вина до сих пор хранятся в моих подвалах, покрытые пылью, запечатанные воском, растрескавшимся вокруг горл. Им, пожалуй, предстоит выстоять еще лет десять до тех пор, пока они полностью не утратят свой аромат. Одну, даст Бог, я разделю со своими друзьями, а кому оставлю в наследство оставшиеся две? Кто, как не я, помнит ужас и красоту того года, видевший, как запечатывали эти амфоры?

Тем временем Рим вернулся к видимости обманчивого мира и покоя. Храм Согласия сиял своей свежей мраморной облицовкой. Патриции и обыватели хотя и ненадежно, но сохранили общественные приличия. Однако, несмотря на смерть Гракха, его закон был хорош в одном важном аспекте: суды оставались в руках группы амбициозных предпринимателей. Хотя нечего было надеяться на то, что они не станут пользоваться своей властью себе на пользу. В конце концов, перед глазами у них пример сената.

Когда мне было около восемнадцати, мой отец вновь получил наследство от какого-то дальнего родственника, и мы переехали в довольно сносный дом на улице Субура недалеко от Капуанских ворот. Впервые в жизни я освободился от привычного запаха бедности, который преследовал меня даже во снах. Однако ненависть моя к отцу ни в коей мере не уменьшилась. Он не сделал ровным счетом ничего: Фортуна коснулась его небрежным крылом, а он вел себя так, словно во всем этом была его заслуга — получая поздравления от тех друзей, которые еще остались ему верны, покупал новые тоги из тончайшей калабрийской шерсти и расхаживал по Форуму, где его нельзя было встретить в течение многих лет.

В день, когда мы устроились в нашем новом доме, я отправился в публичные бани в старой одежде, неся с собой греческую тунику, шерстяной плащ и мягкие замшевые сандалии, которые только что купил. Когда я разделся догола, то заплатил банщику, чтобы он избавил меня от этих мерзких отрепьев моей прежней жизни и сжег их в печке. Я попарился в парной, ощущая, как сходят грязь, мерзость и нечистоты моего прежнего «я». Омывшись в бассейне, я вверил себя по очереди рукам массажиста и цирюльника и наконец, выбритый и пахнущий благовониями, надел платье, что предназначалось мне по праву рождения, и вышел на свет Божий. На некоторое время я забыл о своем лице, но случайные быстрые удивленные взгляды прохожих вызвали во мне приступ гнева — гнева, а не стыда. Я ощупывал пальцами отменный запас монет в своем кошельке и впервые в жизни ощущал себя хозяином собственной судьбы. Специальная оговорка в завещании, обогатившем моего отца, касалась выделения мне отдельной суммы, не большой, но достаточной, чтобы прожить. И это было лишь начало.

Огибая Капитолийский холм, я вышел на Марсово поле[35] как раз в тот момент, когда театральное представление заканчивалось. Зрители шли, беседуя, мимо меня в направлении пивных заведений на Велабре. Мне пришлось прикрыть нос углом плаща, когда знакомый резкий запах пота и чеснока оскорбил мое обоняние.

Когда я добрался до грубо сколоченного временного деревянного театра, он почти опустел. Два плотника стучали молотками, из большой палатки, воздвигнутой за сценой, доносился гул голосов, внезапно прерываемый пронзительными взрывами смеха. Вот уже больше года, с тех пор как закончил учебу, я посещал почти все представления, даваемые в городе. Я знал Теренция и Невия[36] почти наизусть! Но до этого случая никогда не осмеливался приблизиться к самим актерам, — несмотря на невысокую репутацию, которой пользовались они в обществе, мне казалось, что эти люди принадлежат другому миру. Однако теперь без задней мысли я подошел к палатке — полог входа был откинут — и заглянул внутрь.

Там за круглым столом сидело четверо: трое мужчин и женщина. Одного я тотчас же узнал. Квинт Лутаций Катул в то время был известен скорее как поклонник Сципионического литературного кружка[37], чем как на удивление некомпетентный военачальник, с кем позднее мне выпало несчастье служить. Теперь он сидел, осанисто склонившись над столом, словно какой-то усталый герой — его длинные пальцы были переплетены, шелковый плащ накинут на худые плечи, — и слушал с выражением благовоспитанной скуки, как трое других болтали о представлении, только что закончившемся. Нос его был почти столь же длинным, как и пальцы, а лицо такое же желтое, как и тщательно причесанные волосы.

Он определенно находился в неподходящей компании. Смех, что я слышал, явно исходил от молодого актера, который теперь говорил, — худощавого, рыжеволосого юноши, омерзительно накрашенного, все еще разодетого в разноцветные шелка, которые он носил на сцене. Женщина была полной и средних лет. Ее изысканный наряд бросал вызов богатству, ее кольца, косметика, ее безошибочный греческий акцент выдавали куртизанку.

Но мое внимание привлек третий собеседник. Он сидел немного в стороне от других, недвижимый и молчаливый. Его лицо замерло в гротескно преувеличенной ухмылке, оно могло бы с таким же успехом принадлежать раскрашенной статуе. Лишь глаза, темные, глубокие и близко посаженные, быстро бегали по сторонам. И лишь тогда я понял, что на лице его маска, но не обычная театральная маска, которая видна самому далеко сидящему зрителю, а второй лик — тонкое, пластичное изделие, облегающее контур лица, скрытого под ней. Выражение ничего не выдавало, однако я чувствовал каждую перемену настроения, отражающуюся в некоей непостижимой манере этого безразличного ко всему человека, сидящего между Богом и миром. На мгновение его взгляд задержался на мне, потом он отвел глаза, взор его стал туманным, а потом он уставился вниз, где две руки рассеянно играли с другой, точно такой же маской, ощупывая и комкая ее.

В этот момент и другие почувствовали мое присутствие, разговор смолк. Все внимательно уставились на меня, но без удивления, словно я был припоздавшим долгожданным гостем. Мне показалось, что все они знают меня и что в этом месте масок я ничего не могу утаить.

— Входи, мой дорогой. Входи, — сказала женщина зычным голосом, словно это было самым естественным поступком в мире.

Я шагнул через полог палатки и встал перед ними. Атмосфера захватила меня — я не чувствовал ни страха, ни смущения. Катул повернул голову, оглядел меня с головы до ног и сказал рыжеволосому:

— Я знаю этого юношу. Он ходит на каждое театральное представление в Риме.

Катул провел рукой по чисто выбритому подбородку.

— Ты — юный Луций Сулла.

И это