некоторого раздражения, что мне нужно развлекать гостя. Она не питала симпатии к моим старинным театральным друзьям. Подозреваю, что к ее патрицианской инстинктивной неприязни добавлялось женское неприятие гомосексуальности[33]. Она удалилась в свои покои и оставила нас беседовать наедине.

Метробий величаво вошел в мои покой, наряженный в расшитую шелковую тунику и сандалии с красными ремешками. Легкий греческий плащ небрежно свисал с одного плеча[34]. Тяжелый гиацинтовый запах наполнил помещение. Я откинулся на подушки, остро ощущая собственное отекшее лицо и угасающие жизненные силы. Метробий был, как всегда, чисто выбрит, бритва прошлась и по его хорошо сложенным плечам и ногам. Его волосы, все еще густые и богатые, были выкрашены в отвратительный красный цвет. Умелое и умеренное использование косметики скрасило черты его худого лисьего лица; лишь глаза, черные и блестящие, выдавали усталую мудрость и презрение. Его пальцы сверкали тяжелыми перстнями.

Я предложил ему стул, но он отставил его и опустился на мое ложе. Нелегко сознаваться, но я почувствовал укол зависти — ведь ему было почти семьдесят пять лет!

— Луций, мой дорогой, как я рад тебя видеть! В Риме до меня дошли волнующие слухи. Рад убедиться, что слухи, как всегда, оказались преувеличены.

— По всей видимости, слухи справедливы, — уныло возразил я.

Метробий вздохнул и пригладил волосы.

— Знаешь, Луций, завидую тому, что ты удалился на покой. Спокойная жизнь в деревне, свежий воздух, подальше от всей этой суеты и интриг…

— Чепуха! Если тебя лишить Рима хоть на месяц, ты умрешь со скуки.

— Не исключено, Луций, не исключено.

Он выглядел слегка сбитым с толку.

Я с трудом придал себе сидячее положение, вспотел, устал и, ненавидя Метробия за его легкое изящество, бросил:

— Когда ты наконец возьмешь себе за труд быть со мной тактичным? Я действительно начинаю верить, что неизлечимо болен.

— Тактичным?

— Похоже, ты воображаешь, что я отказался от диктаторства под давлением? Поэтому и расписываешь мне александрийскую картину радостей сельской жизни. Ты и представить себе не можешь, чтобы кто-то добровольно предпочел Кампанью Риму…

— Мой дорогой Луций, какие бы другие болезненные симптомы ни проявлялись у тебя, очевидно, обидчивость — один из них. Обыкновенная вежливость…

Я утер свой вспотевший лоб.

— К черту вежливость! Ты — старый стервятник, Метробий. Нет, не нужно чистить перья таким преувеличенным способом. Все в Риме только и ждут твоего последнего сообщения о состоянии моего здоровья. «Он долго не протянет». Скажу тебе по секрету… я так и слышу, как ты произносишь эти слова. На самом деле я уже слышал, как ты их говоришь.

В этот момент Метробий действительно здорово походил на стервятника.

Он сказал, осторожно меняя тему:

— Я слышал, что Помпей намеревается…

— Меня не волнует, — прервал я, — что намеревается или замышляет сделать этот несносный юнец. Хочешь досадить мне?

— Конечно нет, дорогой мой. Вероятно, я просто оговорился. И тому виной этот пьянящий сельский воздух.

Метробий ухмыльнулся.

Я устало откинулся на спину. Волосы Метробия на фоне прозрачного неба в открытом окне были шокирующе красными.

— Выкладывай свои новости.

Я вдруг стал говорить и думать с усилием.

Метробий задумался.

— Похоже, сегодня я только и делаю, что задеваю за живое, Луций. Мне следует быть осторожней. Теперь посмотрим…

Я сморщился при этих медицинских терминах, они вызвали во мне воспоминания о болезненном осмотре, которому раньше подверг меня Эскулапий.

— Ах да! — торжествующе начал Метробий. — О твоем преданном поклоннике, Луций. Конечно же.

Хорошо поставленный голос актера придавал словам едва ощутимую, но безошибочную иронию.

— Он теперь самый популярный магистрат. Он предложил народу зрелище боя быков со слонами. Мы, бедные актеры, едва ли можем состязаться с этим.

Я ничего не ответил. Метробий посмотрел на меня с явным любопытством.

— Говорят, он будет, назначен душеприказчиком после твоей смерти.

Я не был сбит с толку.

— Иногда слухи оказываются правдой. Можешь сообщить своим друзьям — своим влиятельным друзьям, Метробий, — что к тому же я назначаю его опекуном своих детей.

— Очень интересно, мой дорогой. Очень интересно.

Я знал, что под маской вежливости он пытается прочесть какой-то скрытый политический подтекст моего заявления.

Я позвонил в колокольчик, стоявший рядом. Тут же возник раб.

— Прости, Метробий, но мой лекарь — пока временно, уверяю тебя, — приговорил меня к постели. Надеюсь, ты не возражаешь, если мы разделим трапезу здесь?

Метробий улыбнулся, немного устало, но без возражений пересел на кушетку, поставленную для него рядом. Нам подали скромный обед — цыпленок с салатом, хлеб с фруктами, бутылка легкого неаполитанского вина. Я с удовольствием отметил, что Метробий питается еще более избирательно, чем я. Значит, стройная фигура стоит ему определенных усилий.

Он болтал с легкой злостью о наших общих друзьях в Риме, небрежно осведомился о здоровье Валерии и восхвалял, возможно с излишней подчеркнутостью, грубую простоту моего рациона. Время от времени его взгляд с любопытством блуждал по кипам документов у моего ложа.

Когда трапеза была закончена, Метробий произнес совершенно другим тоном:

— Ну, Луций, теперь к делу. Я не льщу себе, что ты позвал меня просто затем, чтобы узнать последние сплетни. Чего ты хочешь от меня?

— Твоего мнения относительно одного человека.

— Понятно. Мне сказали, ты пишешь мемуары.

Теперь Метробий открыто рассматривал документы.

— Что заставило тебя подумать, что я способен помочь тебе?

— То, что ты жив, в отличие от других. Ты пережил Мария и Цинну, похоже, переживешь и меня. Иногда я подозреваю, что ты обладаешь большим политическим чутьем, чем любой из нас.

— Лесть, мой дорогой. Мое единственное правило в политике — никогда не заниматься политикой. И кто этот человек? Скорее всего, я ничего не смогу тебе рассказать.

— Не стану совершать неблагоразумных поступков, — сказал я. — Даже умирающий человек уважает доверие.

Метробий оценивающе посмотрел на меня.

— Интересно, это ты-то умирающий? Это уж слишком, Луций. Я тебе не верю.

— Можешь не верить.

Я взял свиток с записью речей и законов Гая Гракха и передал ему:

— Вот этот человек.

Если Метробий и был удивлен, то не показал этого.

— Да, — наконец сказал он, — да, ты прав, конечно. Все события нашей жизни ведут к нему.

Он встал с кушетки и принялся расхаживать взад-вперед по комнате, не глядя на меня. Несмотря на тепло, исходившее от светильника, он потуже запахнулся в плащ.

— В действительности это весьма банальная история, мой дорогой, если очистить ее от всех эмоциональных прикрас и политических догм. Гай Гракх был ребенком, который перевернул лампу и поджег дом. Мотивы этого ребенка относительно не важны, а вот сгоревший дом — это факт.

Метробий