«Меня и здесь знали. Кто меня не знает в этих краях? Разве залетные вороны. С ворон я и начал.

Тепло. Сего дня в акацах на Дорошовице вороны положили первые яйца. Через девять дней жди лето…»

«К людям я привык ходить с чем-то. Вытянул из-за пазухи две тугие марены в портянке и положил на порог. Дед мелко моргал, не зная, как ему быть…» (стр. 43).

Ход русинской беседы особенный. За видимой простотой скрывается больше невидимого, недосказанного, тайного. Русин говорит тебе, а видит свое и рисует это скупой краскою. Ему сказанное видится ясно, а ты догадывайся, что за этим кроется. К тому же русинская беседа не скупится на поговорки, лукавинки и фигли — и в той словесной мешанине еще больше теряется содержание. Подкарпатские русины, веками живя под чужаками, стягивали что-то приметное от них и приспосабливали к своему, укорененному в глубокие пласты, славянскому старовеку. Давняя истинная, мудрая, ясноокая и высокочелая Русь, как нигде, отражается в говоре наших людей, которые удержали эти затеси и сокровища в укрытии Карпатских гор. Через меня прошло огромное число людей разных племен и языков, и я должен признать, что здешний говор более других роднится с построением библейских притч. Я это понял еще в далеком детстве, приобщенный к Святому Писанию знатным книжником Аввакумом.

— Как стелется, то стелется… — тянул далее нить своей скорби дед. — Сперва я на грудь ослабел, дальше жена белый свет оставила, хлев сгорел, сразу после этого пропала Марточка… Знаете, как оно ведется: с крапивой и прекрасный цветок срывается. Эх, пан-брат, погорелец я всей головой и всем сердцем. Не ребенок был, а кусок кулича. Меньшая, — старик приглушил голос, — та уже другая. Острая, кусючая, в мать удалась. А Марточку вся улица называла умницей. Первая вышивальщица в нашей сторонке. Жид Мошко с радостью покупал ее скатерти, а дороже всего оценил бездетную Матушку, что под деревом стоит….

— Под каким деревом, хозяин?

— Под сухим. С того дерева, видать, крест и был вытесан. Очень красивая икона.

— Осталось после дочки рукоделье?

— Юлине все и осталось. Моя младшая сестра, через дорогу живет. Марточка, как мать отошла, шибко к ней тянулась. Я, знамо, старая голова, о чем со мной поговоришь? А чужая ласка — сироте Пасха. У Юлины, вдовушки, девки и собирались на вечерницы. Чистили пасулю[55], пряли, вышивали. Моя среди них на первых ролях была, за трех старалась. Такая в руках охочая на работу, за что ни схватится — все в нитку. Ох, порвалась та нитка, нечем доточить. Плачьте очи всю жизнь… Такие красивые тополиные чурбаки лежали в хлеву, — мечтал зимой вырезать из них ложки. И бервено ясеневое, как золото. На веретена. «Ваши веретена, нянь, — трещала Марточка, — вертятся, как девки в танце…» Все в сажу перешло. Черное мое время…

Утлую фигурку старика болтало на ветру. Заносило и беседу его. Для туберкулезников характерно переходить из яви в бред, из оцепенения в движение. А какую ненасытную похоть, Боже сохрани, имеют женщины-туберкулезницы! Сожгут и себя, и содруга[56].

— Деревом могу помочь, — отрезвил я человека. — Буря сломала два тополька у меня на вершине горы. Можешь их забрать себе на ложки.

Дедок дернулся в поклоне, чуть не упал.

— От всего сердца благословляю тебя в твоем потомстве, — с отдышкою прохрипел он. — Да как я те деревца перевезу, не имея тягла[57]?

— Тогда не надрывайся. Найдется мужик, вобьет в колоду кол и на веревке тихим плавом спустит по реке.

— Пусть так, но чем я отблагодарю? У кого-то деньги возле души, а здеся одни токмо вши…

Я почувствовал, что сзади меня кто-то стоит, не показываясь. И тут затаенный сказал женским голосом:

— Доброе слово — задаток.

Челядинка в сером сукмане с туго завязанным платком, с круглым и плоским, как луна, лицом. На нем ни масти, ни страсти. Ни девица, ни баба. Тайный крот.

— Вот это и есть Юлина, мезинная сестрица моя, — указал старик.

Я спросил, собирает ли она еще посиделки.

— Нет, с тех пор как две девки из их сурдика[58] пропали, матери другим запретили. Сидела ли и она с ними на тех вечерницах? «Нет, я к молодежи ум не прикладываю». А парни приходили? Не знает, она им свечку не держала. Можно ли взглянуть на шитье Марты? Все жиду Мошку продали, чтобы было чем платить за Службы. И гадалкам на предсказания. Все до последнего отдали? Нитки, правда, Марточка забрала.

— Куда забрала? — простодушно поинтересовался я.

— Это ведает лишь Святая Мать, — томно закатила глаза Юлина.

— Та, которую племянница вышила на полотне?

— Не знаю. Ничего не знаю…

В ее затуманенных глазах перебегали и путались сероватые тени. И язык спотыкался. О, женщины, женщины, все, что ревностно скрываете в сердце, отражается на вашем лице. А эта… почему-то прятала даже то, чего не знала.

Зато я знал, что вдова пришла специально, чтобы услышать наши разговоры. Что-то она хотела узнать и в то же время что-то скрывала. Собственно, это две стороны одной монеты.

Сестра позвала брата помочь ей, и я уж хотел пуститься в свой путь, когда из двора выскочила пучеглазая малышка, которая раньше обдала меня мусором. В руках — березовый веник, хотела исправить свой проступок. И на этот раз я отступил.

— Нету для тебя, невестушка, подарочка, зато дам тебе один последний совет. Файные у тебя косы, а будут еще краше — густые, блестящие и тугие, как щетки, и в глубокой старости перейдут из смолистой черноты в голубоватую седину. Мой волосы горячей водой, а споласкивай прохладной, настоянной на овсе. Затем протирай их шелковым пологом. Иногда втирай в голову болтушку из сока ягод, яйца и кислого молока, чтоб оздоровить корень. Вот и вся тайна…

Глазки ее потеплели, вспыхнули доверием. Легко купить женщину, малую и большую. Они глазами притягивают нас, а привязывают волосами. Не один запутался в них, как муха в паутине. Ох, не один. Поэтому своей косе женщины угождают больше, чем лицу.

— Любишь вышивать, красавица?

— Может, и так, но не хочу, — скороговоркой ответила она.

— Вот тебе на!

— Коли б и вышивала, то только цветы.

— Почему?

— Ибо если изобразишь что-то живое, то оно завладеет тобой…