– Ваша правда, Клим Пантелеевич, а бывает, смотришь – и человек хороший, а Господь, глядишь, его к себе и позовет. Ну кому мешал наш убиенный? – произнес в задумчивости Поляничко и, резко повернув голову, внимательно посмотрел Иннокентию в глаза.

– Вы что, меня подозреваете? Да я его как отца родного любил! – срываясь на фальцет, почти кричал тощий молодой человек в темно-синем учительском сюртуке.

– Вот сейчас проедем в участок, до утра посидишь в кутузке, успокоишься, подумаешь, а на рассвете мы тебя еще раз допросим. Не сознаешься – так и останешься сидеть до конца следствия; да только уже не в камере полицейского управления, а в тюремном замке, вместе с конокрадами, шниферами[4]и гейменниками[5]. А там, дорогой мой, твои диезы с бемолями никто слушать не будет. Так куда ты спрятал пистолет, из которого застрелил дядюшку? – «по-свойски», похлопывая парня по плечу, осведомился Поляничко.

– А мы его, Ефим Андреевич, в камеру с Митькой-Людоедом посадим, что в Обжорном ряду пирожками с человечиной торговал, так к утру от него только косточки на холодец останутся, – с серьезным видом напускал страхов Каширин.

– Да хоть на виселицу ведите, а дядю я не убивал, – стоял на своем подозреваемый.

В это время Ардашев засунул руку, покрытую носовым платком, в водосточную трубу, пошарил внутри и вытащил оттуда револьвер.

– Чудеса да и только, – выронив перо от изумления, пробубнил Каширин.

– Премного благодарен вам, уважаемый Клим Пантелеевич, – рассеянно бормотал Ефим Андреевич, – а вот помощник мой что-то не мычит, не телится. Вместо того чтобы с господами ругаться, лучше бы как следует место происшествия осмотрел. А мы уже битый час тут торчим… Плохо работаете, господин губернский секретарь, – отчитывал красного от стыда подчиненного начальник сыска. – Незамедлительно сделайте с револьвера полную дактилоскопию, сообразно полученным из Петербурга предписаниям, ну и музыканта тоже проверьте на отпечатки, сравните данные и под стражу его…

– А где же записка, Иннокентий? – подойдя к учителю, в упор спросил присяжный поверенный.

– Съел, – смущенно выдавил из себя бледный, как бумага, молодой человек.

– Господа, с арестом, я думаю, не стоит торопиться. Тем более он говорит правду. Иннокентий действительно не убивал Толобухина и зашел как раз в тот момент, когда прозвучал выстрел. Видимо, несчастная любовь и послужила причиной суицида. Знаете, фраза «В моей смерти прошу никого не винить» за многие века существенных изменений не претерпела и стала подругой любого самоубийства. Именно это написал карандашом на первой странице блокнота погибший. К сожалению, сейчас, по вдавленным местам второго листка, можно разобрать лишь – «…милый ангелочек» и «…никого не винить…». Я думаю, весь текст мы скоро узнаем, если только полицейский фотограф сделает снимки второго, чистого листа блокнота. Невидимые сейчас, они станут хорошо заметны после проявления, и на фотографических пластинах появятся все записи, сделанные рукой несчастного, безразлично, будь то чернила или карандаш.

– Но, позвольте, зачем же Иннокентий вырвал из блокнота записку, а потом проглотил ее? – недоумевал Кусков.

– Видите ли, согласно статьи 1472 Уложения о наказаниях, лицо, лишившее себя жизни не в безумии, теряет право не только на христианское погребение, но и на завещание. Племяннику это было известно, и, боясь лишиться права на уже отписанные дядей богатства, он решил скрыть все доказательства суицида: пистолет спрятал в водосточную трубу, а предсмертную записку просто съел. «Пусть будет нераскрытое убийство и богатство по завещанию, чем самоубийство и скудное учительское жалованье» – так, вероятно, рассуждал Иннокентий. Естественно, о дактилоскопии он не слыхивал, и поэтому, когда прятал пистолет и уничтожал первую страницу блокнота, – оставил массу отпечатков пальцев. В итоге улики могли бы обернуться против него самого, если бы не частично восстановленный текст и дополнительные доказательства самоубийства, а именно: пороховой след, как вокруг входного пулевого отверстия, так и на кисти правой руки, а также тот факт, что вся правая кисть была забрызгана кровью, что особенно характерно для суицида, совершенного таким способом. Вот и все, господа, но преступление против самого себя совершил тот, кого уже нет. Бог ему судья, – Ардашев подошел к учителю музыки, не спеша раскрыл коробочку любимых леденцов с надписью «Георг Ландрин», помедлил и назидательным тоном изрек:

– А для вас, юноша, все случившееся должно стать неплохим уроком. К тому же, несмотря на упомянутую мною статью об аннулировании духовного завещания, вы можете попытаться получить капитал вашего дядюшки как наследник по закону.

Иннокентий хлопал непонимающими глазами, не в силах произнести ни слова.

В шесть часов пополудни фотографические снимки были готовы. Оказалось, что предсмертное послание состояло всего из двух предложений: «Здравствуй, мой милый ангелочек» и сухой приписки: «В моей смерти прошу никого не винить».

Во время формально необходимого обыска на квартире покойного был обнаружен дневник, в котором Яков Спиридонович каждый день писал своей возлюбленной письма. Последняя запись была сделана этим утром: «Я иду на свидание с Ангелом».

А вечером над скамейкой полностью осыпались испуганные утренним выстрелом лепестки цветущего дерева и большим белым одеялом накрыли испачканную кровью землю, по которой еще недавно ступал уже ушедший в небытие человек.

Карта не шла сразу. Господи, у него опять два туза. Я проигрался в дым. Выход один – сбежать от позора в какой-нибудь глухой сибирский уезд и забыть этот поезд и расчесанного на манер «что изволите откушать-с» купчишку с маленькими, бегающими свиноподобными глазками.

– Партия-с, господин студент. С вас три тысячи рубликов-с. Полный расчет, пожалуйста.

– Вы знаете, у меня, к сожалению, таких денег нет. Но я надеюсь, в ближайшее время я их вам обязательно вышлю. Вы только оставьте ваш адрес…

– Ты, я смотрю, задумал бороду склеить[6]? Так вот знай – мне вола водить[7]не надо, а то попадешь под красный галстук[8], и все, амба, – не моргнув глазом, шептал мне на ухо еще совсем недавно такой вежливый торговец мануфактурой из Арзамаса.

– Извините, но я не понимаю, о чем вы говорите? – с трудом выдавил я из себя.

– А я тебе, промокашка, поясню, что если ты со мной сейчас не рассчитаешься, то тебе каюк. Понял? – приставив конец лезвия невесть откуда появившегося финского ножа к моему горлу, прошипел уже совсем непохожий на разбитного кутилу карточный кровопийца. – А если хочешь лахман получить, ну, значит, прощение карточного долга, то его надо отработать.