материального мира всего легче объясняются при помощи атомистической гипотезы. Что есть тела и пустое пространство, без которого они не могли бы двигаться – этому учит чувственный опыт; что эти тела не могут быть делимы до бесконечности – это есть истинное предположение: иначе материя рассеивалась бы, разрешалась бы в пустоту, и самых тел не было бы вовсе. Элементарное тело есть такое, которое не имеет в себе пустоты; если бы таких тел не было, все было бы пустотой, а если они есть – они физически неделимы. Это и есть атомы. В дальнейшем изложении физики Эпикур повторяет Демокрита, хотя, по справедливому суждению Цицерона, «извращает то, что хочет исправить». Во-первых, в отличие от Левкиппа, признававшего изначальное движение атомов в пустоте, Эпикур сводит такое движение к падению вниз, между тем как Демокрит сознавал, что в бесконечности нет верха или низа. Во-вторых, что еще существеннее, Эпикур допускал, что в своем падении атомы сами собой совершают минимальное отклонение от прямой линии: такое предположение являлось ему необходимым для объяснения столкновений атомов и образования тел крупных движущихся масс, из которых произошли миры, по Демокриту. В этом воззрении Цицерон усматривает уклонение от строгого механического детерминизма атомистов: хотя отклонение и минимально, оно беспричинно, не определяется никакой необходимостью. Если для Левкиппа атомизм являлся принципом рационального, строго механического миропонимания, то Эпикур восстает против самого понятия необходимости; по его мнению, лучше следовать мифу о богах, которых можно было смягчить мольбами, нежели рабствовать этой неумолимой госпоже, изобретенной физиками. Эту мысль он проводит настолько последовательно, что отрицает единообразие или закономерность небесных явлений, которая представляется ему праздным измышлением астрологов: одно и то же небесное явление, например движение солнца или луны, может быть результатом различных причин, каждая из которых достаточна для его объяснения. Это показывает, как далек был Эпикур от научного интереса тех физиков, к которым он примыкал. Он заимствует от атомистов и учение о душе, слегка изменяя его: как и у них, она состоит у него из мелких, удобоподвижных атомов (хотя и не из одних огненных, как у Демокрита). Эпикур особенно настаивает на том, что по смерти душа рассеивается, так что никаких посмертных страданий или ощущений быть не может.

Теория восприятий (посредством призрачных образов, состоящих из атомных истечений) тоже заимствована Эпикуром у атомистов, как и их представление о богах: существование богов – телесных, человекообразных и прекрасных «живых идолов» или образов, какими их признавал Демокрит, – допускает и Эпикур. Общее согласие всех народов, общее мнение или представление свидетельствует об их реальности, но суждения о них ложны и превратны. В действительности эти существа далеки от бренного мира и чужды ему. Эпикур помещает их в промежутках между мирами, чтобы показать, что образование этих миров их не касается и разрушение их им не опасно. Чуждые забот и страхов, они сами их никому не дают; безмятежные, чуждые любви, страсти или гнева, они пребывают в покое, являя образец истинного блаженства и не вмешиваясь в человеческие или мирские дела. Физика и каноника Эпикура служат лишь подстройкой его этики. Они освобождают его от самого пагубного из всех заблуждений – от веры в сверхъестественное и от страха смерти. «Живые идолы», населяющие пустые промежутки между мирами, – это явная сделка с толпой, с официальными верованиями, которые мудрец не желает оскорблять, оставляя их толпе, поскольку они ему не мешают. Богов в общепринятом смысле не существует, и настоящее нечестие состоит не в том, чтобы их отрицать, а в том, чтобы признавать их существование; если бы бог существовал, он хотел бы и мог бы упразднить существование зла; а если бы он не хотел и не мог, он был бы немощным и злым – не был бы богом. Нет сверхъестественных сил, которых мы могли бы бояться и которые могли бы отклонять нас от преследования нашей естественной цели – довольства или удовольствия. Равным образом мы освобождаемся и от страха смерти: все хорошее или дурное, благо или зло состоит в ощущении, а вместе со смертью прекращаются ощущения. Смерть – ничто для нас: есть мы – нет смерти; есть смерть – нас нет. Таким образом, перед мудрым исчезает страшнейшее изо всех зол: надо только усвоить эту истину. Жизнь человека ограничена настоящей действительностью, настоящими ощущениями. Следовательно, этика должна заключать в себе науку о благе в этой действительной жизни и о средствах, к нему ведущих. Путь для нее расчищен устранением ложных страхов и ложных целей; истинная цель, истинное благо является нам с непосредственной очевидностью как удовольствие, истинное зло – как страдание. Всякое животное с момента своего рождения стремится к удовольствию, радуется ему как высшему благу и, по мере сил, старается избегать страдания как величайшего зла; делая это, оно подчиняется внушению самой природы. Нет надобности доказывать какими-либо рассуждениями, почему надо стремиться к удовольствию или избегать страдания: это чувствуется непосредственно, как то, что огонь жжет, снег бел, мед сладок. Никто не избегает или не порицает удовольствия как такового: от него отказываются лишь в том случае, когда оно влечет за собой большие страдания. Никто не любит страдания и не подвергается ему ради него самого; его избирают лишь там, где оно ведет к большему удовольствию или к избавлению от больших страданий. Таковы данные этики, таковы условия человеческой жизни. Отсюда вытекает задача: как при таких условиях, при таком устройстве мира и человека наилучшим образом устроить нашу жизнь? Если наша цель есть удовольствие и избавление от страданий, то достижима ли эта цель и каким образом? Этика Эпикура построена на принципе удовольствия, который был заложен в основание нравственного учения киренской школы. Но самое понимание удовольствия у Эпикура своеобразное – иное, чем у Аристиппа, жизнерадостного родоначальника этой школы. Для Аристиппа удовольствие есть кратковременное наслаждение, самый процесс приятного ощущения; все жизненное искусство состоит в том, чтобы ловить минуты наслаждения, дорожа настоящим и не смущаясь заботами и страхами за будущее. Состояние, в котором мы не испытываем ни положительного наслаждения, ни страдания, представляется ему безразличным. По Эпикуру, напротив того, ценно лишь mo удовольствие, которое упраздняет страдание; вместе с Платоном он признавал, что удовольствие состоит в удалении страдания или утолении мучительной потребности. «Мы нуждаемся в удовольствии там, где мы страдаем от его отсутствия; там же, где мы не испытываем никакого страдания (от лишения), там мы не нуждаемся и в удовольствии». По прекращении страданий удовольствие не увеличивается, а только разнообразится. Безразличного состояния Эпикур не признает: удовольствие есть отсутствие страдания, и такое отсутствие