– Я все вижу. Все вижу! – прокричал он в окошко. – Совсем ты не спишь, ты мне наврала. Я скажу папе, он тебя побьет.

Они в ужасе подняли головы. Жак отскочил от матери, а она попыталась прикрыться одеялом.

– Все вижу, все вижу, не обманешь! – кричал Джулиус.

Сердце его бешено колотилось. Он спрыгнул с лестницы, распахнул окно в коридоре и высунулся наружу. Вон отец подходит к парадной. В тусклом свете фонаря видна его долговязая согбенная фигура. Еле переставляет ноги от усталости. Бедный отец, как же он разозлится. Джулиуса трясло от ярости. Он высунулся посильнее и закричал:

– Отец, отец! Беги сюда, скорее, мать лежит на матрасе с Жаком Трипе!

Отец поднял бледное лицо и непонимающе уставился на Джулиуса.

– Быстрее, быстрее! – кричал тот, нетерпеливо дергая ногами. – Они лежат на матрасе! Я в окошко видел!

Его схватили за волосы, оттащили от окна. Лицо у Жака было красное, опухшее.

– Замолчи, болван, замолчи, – прошептал он, тряся Джулиуса, будто крысу. – Я тебе сотню су дам. Да все, что угодно… – Неожиданно он разжал руки, прислушался и глянул вниз через перила.

Они сотрясались – кто-то бегом поднимался по лестнице.

– Это отец! – завопил Джулиус. – Отец! Я сказал ему, что видел тебя и маму. Он тебя побьет!

Жак Трипе попятился к стене. Лицо его побелело, будто от него отхлынула вся кровь, да и вид у него был какой-то странный. Внизу уже показался отец в промокшей и забрызганной грязью форме. После каждого его шага на ступеньках оставались темные лужицы. На мокром от пота лице сверкали глаза. Он оттолкнул Жака Трипе, даже не взглянув на него, и прошагал в комнату. Джулиус – за ним. Потом отец закрыл дверь. Жак Трипе за ней как-то странно всхлипнул и в ужасе помчался вниз по лестнице, а потом, наверное, и по городу, не разбирая дороги. Мать, перегнувшись через матрас, торопливо расправляла одеяло. Волосы ее спутались, лицо было опухшим, как у деда, когда тот выпивал.

– Не верь ей. – Джулиус сжал отцовскую руку. – Она лежала тут с ним. Я знаю. Я видел.

Отец оттолкнул его и, ни слова не говоря, направился к матери.

– Нет, – молила она, выставив вперед руку и пятясь к стене. – Нет… нет…

Отец схватил ее за шею, подмял под себя; тело ее странно изогнулось, одна нога зацепилась за другую. Отец сжимал руки все сильнее, мать задыхалась и кашляла, лицо ее побагровело, в выпученных глазах застыл ужас.

– Давай, давай! – кричал Джулиус. – Так ей и надо! Так ей и надо! Сделай ей больно, сожми ее!

Отец швырял ее туда-сюда, будто тряпичную куклу. Туфли упали с ее ног, босые пятки барабанили по полу. Она пыталась вдохнуть, издавая ужасные звуки. Скрюченная, с вылезающими из орбит глазами, она выглядела отвратительно.

– Давай, давай! – кричал Джулиус.

Неожиданно отец разжал руки, и она тяжело упала на пол, раскинув ноги. Язык у нее вывалился изо рта, лицо почернело. Она лежала совсем неподвижно, с оскаленным ртом, похожая на кролика, которого дед однажды придушил в полях за Пюто. Тяжело дыша, отец опустился на стул и вытер пот со лба. Джулиус потрогал мать ногой. Она не шевелилась.

– Ты, наверное, ее убил, – сказал он.

Отец не произнес ни слова.

Наконец он встал, налил воды в таз и окунул в него лицо, а потом всю голову. Вода залилась ему под рубаху.

– Тебе, наверное, тепло, – сказал Джулиус.

Отец вытерся полотенцем, налил воды в стакан и с жадностью его осушил. Потом посмотрел на мать, лежащую на полу.

– Она умерла? – спросил Джулиус.

– Да, – ответил отец.

Джулиус не знал, что сказать. Так матери и надо. Она заслужила смерть за то, что была с Жаком Трипе. Он понимал, почему отец ее убил, – не хотел, чтобы портили то, что принадлежит ему, свое он бы никому не отдал. Конечно, отцу было очень жаль убивать ее, но ничего другого не оставалось. Он будет очень сильно страдать, но это был единственный выход. Джулиус знал, Джулиус понимал. Он же утопил свою кошку, чтобы больше никто не кормил ее и не гладил. Отец убил мать по той же причине.

– Это хорошо, что она умерла, да? – спросил Джулиус.

– Да, – сказал отец.

– Ты ведь не смог бы дальше с ней жить?

– Нет.

– Лицо у нее такое страшное, прикрыть?

– Да, одеялом.

Джулиус взял одеяло с матраса и аккуратно накрыл им тело матери.

«Мне еще немножко рано горевать о ней, – думал он. – Я еще не пересердился».

Вид у отца был совершенно изможденный и странный, и лицо по-прежнему белое как простыня. Джулиус чувствовал себя взрослым, ему хотелось позаботиться об отце.

– Ты, наверное, устал, – сказал он. – Приляг, поспи. Сон поможет. Когда я бросил Мимитту в Сену, мне хотелось лечь и уснуть.

– Не хочу, – ответил отец.

Он снова сел на стул, вел он себя как-то не так. Джулиус подошел и обнял его за ногу.

– Сперва бывает грустно, – сказал он. – Я так страдал, когда убил Мимитту. Даже говорить ни с кем не хотелось. Я и сейчас иногда по ночам пла́чу. Ты, наверное, тоже будешь скучать по маме. Но с этим уж ничего не поделать. Ей лучше быть мертвой, чем с другими. – Он прижался щекой к щеке отца. – Я тоже буду по ней очень скучать. Злость пройдет, и тогда я запла́чу.

Отец его обнял, так крепко, что Джулиус едва мог дышать. Потом поцеловал в глаза и в губы.

– Ты только мой малыш, да? – сказал он.

– Да, – ответил Джулиус.

Ему так хотелось рассказать отцу про храм и про молодого раввина, но, наверное, время неподходящее. Ладно, расскажет позже.

– Не очень-то здорово, что мама лежит тут посреди комнаты, да? – спросил он. – И без одеяла мы ночью замерзнем.

Отец встал со стула и принялся застегивать рубаху.

– Мы не будем тут спать, – ответил он. – Сейчас же уедем. Укутайся в шарф и надень пальто, а остальную свою одежду свяжи в узел.

– Куда мы поедем?

– Не знаю, куда-нибудь. Здесь нельзя оставаться.

– Домой в Пюто?

– Нет.

– Почему, папа? Я не трус. Я не испугаюсь пруссаков. Они вон сегодня не стреляют.

– Это потому, что перемирие будет.

– Откуда ты знаешь?

– На стенах листовки расклеили. Завтра объявят. Париж капитулирует.

– Значит, осаде конец и пруссаки победили?

– Да, малыш.

– Почему же тогда нельзя ехать домой?

– Потому что Пюто не наш дом, а твоих деда и матери. У нас с тобой нет дома. Париж не наш город, а Франция нам не родина. Мы – Леви, мы евреи.