И как старики и дети, мы ежедневно убеждаемся, насколько наша телесная оболочка слаба, временна и смертна. Ко всем нам одинаково можно отнести эти строки Йейтса[50]: «Возьмите мое сердце; зверь теряет силы / Оно больно желаньем, взято в плен»[51]. И вместе с тем мы стремимся к звездам, хотим сочинять музыку, заниматься любовью, устраивать войны и создавать невроз, порожденный нашим наморщенным лбом и исходящим из-под нахмуренных бровей. Непреодолимый образ духа во плоти, одухотворенной материи, распространен всюду и остается нашей постоянной дилеммой. В минуты ликования и торжества оказывается вполне достаточно небольшой боли в боку, чтобы вернуть нас на землю. И вместе с тем, находясь на стадии умирания, мы можем сочинить песню, которая останется на века. Кто сказал, что настоящим является только один из этих антиподов, а другой – нет? Несомненно, оба являются подлинными, подтверждением чему служит метафора Бытия.

Еще одним мотивом Бытия остается проверка непрерывности соответствия – метафоры Другого. Другим может быть змея, человек противоположного пола, Каин или Авель; Другой – это другой, не мы, и вместе с тем в глубине души мы знаем, что другой – это и мы тоже. Мы служим воплощением головоломки Артура Шопенгауэра под названием Mitleid[52], или эмпатия. Как мы можем выйти из рамки своей собственной шкуры и своего самолюбования, чтобы почувствовать боль другого? Мы можем это сделать, как утверждает Шопенгауэр, только потому, что можем представить в своем воображении, что мы и другой, при всех поверхностных различиях, по существу одно и то же[53].

В своем трактате «Защита поэзии» Перси Биши Шелли[54]утверждает, что скрытой пружиной эмпатии и симпатии является воображение, орган морали. Благодаря воображению мы можем преодолеть границы единственно известного или едва известного и понять отношение к тому, что является другим, даже менее известным. И, конечно же, нам вспоминается предупреждение Джона Донна[55], что бесполезно пытаться узнавать, по ком звонит колокол, ибо он звонит по нас[56]. И давайте не будем забывать высказывание Юнга о Тени, которой мы не хотим быть с точки зрения Эго и которая вместе с тем неизбежно является частью нас.

Исправление Тени – это задача человека, участвующего в процессе индивидуации, ибо он этически обязан интегрировать отщепленные части своей личности в единое целое. Встреча с Другим, которая так пугает примитивную психику и является источником страха, нетерпимости и большинства случаев насилия, представляет собой исходный моральный вызов. В моем Каине содержится мой Авель, а в моем Авеле – мой Каин. Я так же опасаюсь моего так называемого добра, как и моего так называемого зла. Работа, связанная с интеграцией, ведением диалога и уважением энергетических сил Другого, – задача, которая постоянно продолжает стоять перед каждой цивилизацией и отдельным человеком. Судьба мира висит на волоске и зависит именно от этой способности объять Другого и умения вести с ним диалог.

Таким образом, говоря о началах, мы видим, что каждая история о сотворении мира порождает свою совокупность метафор, которые используются каждая по-своему. В данном случае речь шла о трех метафорах: сопричастности творению, единстве/дуализме материи и духа и скрытой идентичности самости и Другого: мы видим, что нам удалось избежать как невротичного буквализма, так и опрометчивой раскрепощенности софистов. От цепи силлогизмов этих двойных метафор мы пришли к чему-то по-настоящему жизненно важному. С помощью «мифического мышления», иначе говоря – используя воображение, мы познали глубинную связь с таинством и свою сопричастность с ним. Уклониться от этого охвата дуализма – значит избежать истинной внутренней работы. Марк Аврелий[57]две тысячи лет тому назад заметил:

И еще я ворчу, когда иду делать то, ради чего рожден и зачем приведен на свет?.. Не любишь ты себя, иначе любил бы и свою природу, и волю ее.[58]Мне все время кажется, что наше природное желание, зачастую весьма ленивое и замкнутое, также создавало изящные метафоры окончания жизни с осязаемым саваном[59]. Именно по своему природному желанию мы являемся совокупным созданием духа и увядающей плоти, и потому даже наше неумолимое следование этим образам, в конечном счете, ведет нас к границам трансцендентного. Та же самая природа, которая погружает нас в лень и сон, пробуждает нас и вызывает душевное волнение. Акт creatio[60]воспроизводится в каждый момент, независимо от нашего желания. И когда мы включаем воображение, мы раскрываемся как духовные существа в момент кульминации маскарада, который в итоге заканчивается смертью.