— А я всегда только дома жил, — то ли похвастался, то ли пожаловался Извеча. — Как только меня из бревна волхв вызвал, когда дядюшка Овсень дом построил, так сразу за печкой и поселился. Я тепло люблю, и потому всегда возле печки пристраиваюсь. Ну и хлопоты там всякие были. Хозяйке, чем мог, помогал, трубу чистил, за девчонками приглядывал. Хорошо, спокойно было. Если бы дикари не приплыли, так бы в покое и жил все свои века.

Ансгар зашевелился и этим шевелением прекратил разговор. Дожили люди до того, что нелюди их дикарями называют. Чего уж дальше ждать.

Слушать разговор нелюдей уже не хотелось, и Ансгар в легком раздражении встал, разбудив улегшуюся на его ноги собаку, готовую последовать за человеком туда, куда тот пойдет. На причального Хлюпа с домовушей Извечей конунг глянул в полумраке трюма сердито и увидел, что Извеча лежит, обняв короткой ручонкой волкодлачку, которая от пробуждения конунга глаз открыла и на него недобро покосилась. Не хватало еще, чтобы волкодлачка стала конунга дикарем считать, как все ее друзья. Впрочем, может быть, и считает, потому что одноплеменники конунга ее такой оставили. И вернется ли она в прежний образ — еще неизвестно.

Но удивляло то, что пес Огнеглаз так спокойно себя вел рядом с волкодлачкой. Наверное, привыкли они друг к другу, и Огнеглаз уже не старается при приближении волчицы в сторону уйти, как пытался вначале. Но вначале тот же самый нелюдь Хлюп от волкодлачки хотел на стол запрыгнуть. А теперь рядом лежит, и хоть бы что. И дварф Хаствит здесь же. Но тот, кажется, крепко спит. Хотя, может быть, тоже слушает разговор, но не может без языка принять в нем участие, потому и глаза не открывает. Да и слова Извечи о доме вызывают, должно быть, у дварфа мысли о собственном доме, в котором он много лет не был и в который скоро вернется. Каким будет это возвращение? Может ли Хаствит не думать об этом?..

Ансгар вспомнил и свой дом, и о своем возвращении подумал. Как-то там встретят его с мечом, но потерявшего родного дядю и всех его людей? Встретят-то, понятно, хорошо и с радостью. А что будет потом? Но об этом стоило подумать уже дома, исходя из местной обстановки.

Конунг услышал над головой, на палубе, тяжелые шаги. Наверное, сотник уже проснулся. Он на их ладье самый тяжелый, и только один так ходит. И Ансгар пошел к трапу. Огнеглаз, уже окончательно выбравший себе хозяина, поспешил за ним…

* * *

Оказалось, юный конунг, убаюканный непривычной для него мягкой качкой ладьи, проспал до глубокого вечера. Красный солнечный диск садился в плотные облака над верхушками прибрежных елей. Скоро река должна была погрузиться в вечерний мрак, который часто бывает более густым, чем ночной, разбавляемый светом луны, но вставать на стоянку кормчий, похоже, не собирался, хотя, кажется, время уже торопило. Да и на идущих следом трех ладьях тоже не заметно было приготовлений к стоянке, хотя песочный берег позволял, как показалось конунгу, остановиться здесь с удобством и вытащить ладьи далеко на песок. Такой берег не везде встретишь, а если встретился, следует пользоваться местом. Но у Валдая были, видимо, другие соображения.

Покачиваясь вместе с палубой, Ансгар подошел к сотнику Овсеню, выбравшему себе место на широком носу ладьи рядом с задумчивым шаманом Смеяном, который никогда еще не путешествовал так далеко и вообще не покидал раньше родные края, хотя был по крови кочевником. Однако кочевники тоже кочуют только в определенной местности, не удаляясь от привычных мест обитания. Сотник же, в отличие от шамана, выглядел энергичным и привычным к перемене мест человеком, неотрывно смотрел вперед, словно таким образом торопил события и приближал далекий берег, к которому они плыли, взглядом.

— Выспался? — не оборачиваясь, просто, похоже, узнав Ансгара по поступи, спросил сотник буднично. — И хорошо, что выспался. Без сна здоровья не бывает.

— На три дня вперед, — пошутил конунг. — Теперь днем спать не буду, только ночью…

— Тоже хорошо. А меня, вот напасть какая, и сон совсем не берет. Старался, как мог, себя измучил, бока отлежал, а уснуть не могу. Даже Смеян вон желает меня сон-травой напоить, наверное, чтобы потом спал на ходу. Да вот на закате, старики говорят, засыпать нельзя — не проснешься потом[2]. Подожду уж до ночи.

— Ночь скоро, — согласился Ансгар. — А мы что, и ночью плыть намерены? Не опасно?

— Мы из реки вышли. Теперь в протоках плывем. Через два поворота войдем в Ильмень-море, острова прибрежные минем, а там уже в любую сторону без опаски плыви. Больших мелей здесь не водится. Камней тоже — борта пробить на чистой воде нечем.

— Уже выходим? — удивился Ансгар скороходности славянских ладей. — Быстро добрались.

— Веслам ветер помогает, что ж не добраться от света до света. Ловать река не длинная.

— А Полисть? На Русу поворот?..

Чтобы попасть в Русу, главный город племени русов-варягов, следовало поворачивать и плыть против течения по реке Полисть, как по дороге, богами проложенной. Основные торговые пути за вываренной варягами солью именно туда и вели, и более мелкая Полисть была даже более судоходной рекой, чем старшая и более широкая Ловать. Но и по Ловати тоже шло немало судов. И в городище Огненной Собаки, и дальше, в другие городища, и еще дальше, на волоки, чтобы потом перебраться уже в другую реку и плыть не против, а по течению.

— Это ты, конунг, проспал. Полисть проплыли давно. Мы уже и Взвадовский сторожевой острог минули, — сотник погладил крупную и красивую голову Огнеглаза. — Пса ты с собой, похоже, насовсем забрал?

— Он сам за мной пошел. Как с первого дня, когда спас меня, пошел, так и не отстает. Признал, видно, во мне хозяина. Или себя моим хозяином признал — не пойму. На ладью я его специально не звал. Сам пришел. Но он, говорят, бесхозный.

— Это хорошая собака, — сказал Овсень и в знак особого уважения почесал Огнеглаза еще и за ухом. Пес был счастлив вниманием, улыбался, свесив язык на плечо, и подставлял умную голову под руку. — И без причины ни на кого не бросится, и в трудную минуту защитой станет. Хоть от зверя, хоть от человека. Эти собаки людей любят. А теперь вот и хозяина имеет. Собака всегда должна кого-то любить, иначе одичает. Все у собак, как у людей. И людям любовь нужна. Люди, если никого не любят, кроме самих себя, тоже становятся… М-м-м…

Сотник не произнес слово «дикарями», но подразумевал, похоже, именно его.

— Тоже дичают, — завершил он все-таки фразу после паузы.

Ансгар деликатность Овсеня в произнесении конкретных слов оценил, но невольно подумал о том, как относятся к любви в его стране. Он знал, что конунг Кьотви свою невесту увидел только на свадебной церемонии. Была ли любовь между отцом и матерью? Юноше трудно было ответить на этот вопрос, поскольку они никак не показывали свои отношения посторонним. Но даже если не было, назвать своих родителей одичавшими он бы не рискнул.