в категорию пылких, однако Винсент уж точно не радовало чувство некоторого самодовольства по поводу того, что из-за его тайн они дали трещину. Она признавалась себе в этом, и да, чувство было, но… Оно ее не радовало! И настоящим облегчением было услышать от Киллиана о его недавнем разговоре с Олив.

Дочь отвечает.

Нормально. Я так занята

в последнее время,

что переживать сейчас нет

времени.

Понимаешь… чтобы

злиться на кого-то,

требуются большие усилия.

В словах Олив Винсент слышит себя: «Чтобы злиться на кого-то, требуются большие усилия». То же самое Винсент сказала Киллиану, когда он спросил, злится она на него еще или нет. Они говорили о разнице между «обидеться» и «разозлиться». Обижаться было не так мучительно, как злиться. В состоянии обиды она могла продолжать жить дальше. А злость, как она тогда сказала ему, была не тем состоянием, в котором она могла добровольно пребывать длительное время; она впускала злость внутрь и проживала ее, но старалась как можно скорее дать ей пройти сквозь себя. Как привидение проходит сквозь стену.

Винсент встает с кровати и идет еще раз взглянуть на Лу в свете соляной лампы. Он лежит на диване навзничь, одну руку закинул за голову, другая лежит на животе. Интересно, что все это теперь значит. Что-то для них отомкнулось? И утром им будет дико неудобно? А что, если разбудить его и попросить, чтобы поцеловал? Позвать с собой в постель? Будет ли он и там столь же напористым или у нее на глазах начнет постепенно меняться, как цвет кольца – определителя настроения? Неужели ей и в самом деле так хочется узнать, каков Лу в постели?

Ее «да» и «нет» спутались, как цепочки.

До сегодняшнего дня она не ходила с Лу на кофе и он никогда не был у нее дома, а теперь, вот, спит на диване – на том самом, что родители много лет назад приобрели в бутике на берегу Сены. Это был первый купленный в эту квартиру реальный предмет мебели, и Аврора послала дочери селфи улыбающейся себя на фоне дивана.

При воспоминании о фото у Винсент неизвестно почему наворачиваются слезы – поскорей бы эта почти полная луна уже делала свое дело и Винсент, сбросив эндометрий, могла бы вернуть способность мыслить здраво.

Она идет к себе и снова пишет Олив.

Так и есть. Ты правильно

распределяешь усилия,

МОЕ ЛУЧЕЗАРНОЕ ДИТЯ.

Люблю тебя безмерно.

Пошла спать. До скорого. X

Она пишет Колму:

Люблю тебя! Расскажи

мне все, и поскорее, мой

сладкий! x

Ясным светлым утром Винсент просыпается: ее желание исполнилось – все в крови. Между ног, на простыне, липко и красно. Она сбрасывает с себя все, снимает постельное белье и заворачивает одежду в простыни – стирать. Кровь течет по ноге. Большая капля аккуратно шлепается на пол, у Винсент все плывет перед глазами, мысли путаются, она смотрит на кровь, размышляет о том, как это – быть женщиной, чувствовать, как все истекаешь и истекаешь кровью, ощущать спазмы и страдать по воле Божьей. Ей вспоминается близость с Киллианом однажды, когда ни он, ни она не знали, что у нее начались месячные. Каким красным был кончик его пальца, когда он вынул его. Как он улыбнулся и сказал: «Ух какие вы, женщины… Можете делать это, когда вам заблагорассудится?»

Она поднимает глаза: Лу идет по коридору и трет лицо.

Лу.

Она оставила дверь спальни открытой, а Лу здесь, в квартире. Лу здесь, потому что ночевал на диване.

– Лу!

– Ах, черт возьми, Винсент, прости! Погоди… ты в порядке? У тебя кровь? – говорит он и глухо шлепает ладонью по глазам.

4

Когда Киан впервые увидел Пику, стояла осень, но было не по сезону холодно. В тот семестр в кампусе, в помещении главной библиотеки, открыли новую кофейню. Киан работал там с самого открытия. Кроме того, у него уже была работа в Писательском центре, где он занимался со студентами и помогал им редактировать курсовые.

Он понимал, как глупо и делано было считать, что в Пику он влюбился с первого взгляда, но ему казалось, будто случилось именно так. Она уже в третий раз произносила свое имя по буквам перед библиотекарем, пытавшимся войти в ее аккаунт.

– Меня зовут Пикассо. Как художника. П-И-К-А-С-С-О. А фамилия Тейлор-Клайн. Т-Е-Й-Л-О-Р-К-Л-А-Й-Н. – Киан чуть было не зааплодировал ее терпению. До этого он стоял по другую сторону кофеварки эспрессо, но теперь нарочно перешел к стойке с салфетками и добавками и принялся протирать ее, чтобы получше рассмотреть эту девушку по имени Пикассо, от которой уже был в восторге. Он пока даже лица ее как следует не видел.

Библиотекарь медленно произносил имя по буквам, набирая его на клавиатуре, а Пика стояла и улыбалась. Заметив Киана, она улыбнулась и ему. Йонические бледно-лиловые серьги качнулись от быстрого поворота головы. Недолго думая, Киан помахал ей рукой, перед этим вдруг почувствовав себя идиотом. Он будто бросил тело на произвол судьбы, а сам парил где-то над, как бы говоря: «пока… теперь уж ты сам, приятель». И тогда ему удалось увидеть ее миловидное лицо во всей красе. По крайней мере, она запомнит его – полного кретина за прилавком, который помахал ей неподвижной рукой. Просто подержал ее поднятой, замерев слишком уж надолго.

Закончив дела с библиотекарем, Пика пошла в кофейню и встала в очередь. Когда подошел ее черед и он попросил назвать имя, чтобы записать на стаканчике, она сказала «Пика» и проговорила по буквам.

Приготовив заказ, он громко произнес ее имя. Отдавая ей стаканчик, он сообщил, что его зовут Киан, хотя она не спрашивала. Да и зачем ей спрашивать? Почему он вдруг забыл, как ведут себя нормальные люди?

– Привет, Киан, – сказала она.

Так. Не похожа ли она на Шалин? То, как Пика произнесла его имя, определенно напоминало о ней.

Когда Пика ушла, он отправился в туалет и изнутри прислонился лбом к прохладной двери, думая о Шалин и о том, какая она была теперь, чем занималась. В порядке ли она? Думала ли когда-нибудь о нем? Киан сидел в кабинке слишком долго, захваченный в вихрь памяти о Дублине и всего того, от чего убежал, когда семья переехала в Калифорнию.

И о Пике – о