заплакала, но смотрела не покорно, а горделиво, даже дерзко. Князь чудно подумал, что будь он девицей, вёл бы себя так же.

А вскоре вверх по Двине поплыли купеческие ладьи. С купцами — Никифор Гречник, при нём и дочери, и племянники.

Зоя сама попросила князя:

— Отпусти в Корсунь, в монастырь. Тебе так будет лучше и мне.

Она свою любовь изжила, слёзы выплакала.

Многодневный речной, поволочный путь утомил всю Никифорову родню, кроме Даньши. Из реки в речку, из речки в озеро, из озера в другое… Зоя ничего этого видеть не хотела и Киев с прикрытыми глазами миновала. Понтийское море навело на неё тоскливый страх.

Никифор поселился в Корсуни у старого знакомого на той улице, где живут русские купцы. Потом приобретёт дом неподалёку.

В первое утро, выйдя во двор, посыпанный белой ракушкой и огороженный жёлтой каменной стеной, поглядев на безоблачное небо и на суету чужой челяди, Даньша уверился, что не края света достиг, а ступил лишь на краешек неведомых земель.

Старшие братья подшучивали над младшим. Они-то повоевали, повидали Варяжское море, Понтийское им не в диковину, торопились вернуться в княжескую дружину, в Полоцк. Даньша оставался в Корсуни.

Зоя и её сёстры стали жить черницами при церкви — не той, что рядом с домом Никифора Гречника, на перекрёстке, а той, что на холме, где русское кладбище у крепостной стены. В город не выходили, грязную работу старались выполнять сами, кормили нищих и странников, ухаживали за больными. Всякое дело начинали с молитвой, желали тишины и благодати, но подчас бранились между собой и говорили недобрые слова игуменье.

Вот Зоины сёстры и ушли в другую обитель, в горный город Дорос, и до скончания своих дней жили там в каменных пещерах. Иногда их навещал отец с Даньшей. Однажды, лет через десять, побывали сыновья из Полоцка, смотрели уже как неродные; добирались, конечно, через Корсунь. Зоя — не Зоя, инока Ксения — передала с ними Всеславу Брячиславичу образ Богоматери Нерушимая Стена, сама вышивала ризу шёлком с жемчужными пронизями. Ещё несколько лет спустя князь послал ей с полоцкими купцами ларец драгоценного бисера для шитья, но у иноки Ксении и глаза потеряли зоркость и пальцы гибкость.

Даньша, повзрослев, помогал деду Никифору в торговых делах, сметливо считал в уме и усваивал языки, охотно ходил в море, возил товары в Сурож, Тмутаракань, Синоп. Как-то, по возвращении в Корсунь, объявил: хочет постричься в монахи на Афоне. Никифор — пропали его надежды — гневался и плакался, но внук остался непреклонен.

На Афоне у Даньши было новое имя и новая жизнь — деятельное общежительное иночество до глубокой старости. Он ничуть не пожалел о своём юношеском решении, но помнил всех родных и всякие мелкие случаи. Например, как морозным днём в Брячиславле кормил снегирей хлебными крошками, а княжна Марфа ненароком спугнула яркую стайку. Его череп лежит в ряду черепов в монастырской костнице, и прочие кости — вместе с костями братии.

Марфа Всеславна была у Торгрима Глама рачительной и справедливой хозяйкой, уважительной женой, заботливой матерью. Она родила сына и трёх или четырёх дочерей. Сын по имени Хельги быстро вырос и возмужал и начал ходить в морские воинственные походы. Мать звала его Вольгой. Он знал, что доводится внуком русскому князю, это повышало его самомнение, потому что Торгрим не был ни конунгом, ни ярлом, ни законоговорителем.

Хельги стал отважным воином, но не отчаянным. И он с лёгкостью овладел замысловатым варяжским стихосложением, к месту произносил висы, причём те, к кому в них обращался, не сразу различали: «драпа» это или «нид» — похвала или оскорбление. Он так преуспел в этом искусстве, что получил прозвище Хельги Раздвоенный Язык. Не раз подвергался изгнанию, служил со своей секирой, которой дал имя Небесная Осока, чужим князьям и королям, странствовал. Побывал на Ледяной земле, на Зелёной земле и на Виноградной, на Земле бьярмов и наконец, по слухам, ушёл в Индийское царство, откуда уже не возвращался.

Как пишут в сагах, «здесь о нём больше не говорится». Но ещё несколько слов о Марфе Всеславне.

Многочисленные родственники Торгрима Глама до поры не смели строить против неё козни. После смерти мужа все её годы заполнились обидами и горечью. Она не жаловалась, ни с кем не спорила, но спину держала прямо, голову носила высоко. Эту песню вспоминала, но не пела:

Гуси-лебеди перелётные,

Скиньте мне по белому пёрышку,

Полечу с вами над морем, над лесом

Домой к отцу и матушке —

Ещё живы ли, или умерли.

Всеслав Брячиславич женился второй раз, взял за себя девицу из старого сильного полоцкого рода.

Полоцк древнее первого Рогволода. Ни Владимир с Добрыней, ни задолго до них Аскольд и Дир искоренить полочан не могли.

Шестеро сыновей Всеслава наречены теми же именами, что и другие русские князья: Борис, Глеб, Роман, Давыд, Ростислав, Святослав. И эти Всеславичи лицом и нравом как один — Рогволожье племя. А ведь и Рюриково — по прапрадеду Владимиру.

В память о погибшей родне полоцкий князь крестил камни в урочищах у Двины.

Громадные валуны принёс и, отступая, бросил древнейший ледник. По преданию, волоты-великаны раскидали.

Охотясь неподалёку от водяной мельницы, Всеслав приметил: на узком деревянном мостике вырезано старинное женское имя и будто следы, ведущие за речку, уже стёртые. Спросил у мельника. Тот сказал, что его отец, Нестайко Орешич, оставил такую память о своей бабушке.

Князь решил: «Каменную память оставлю на века». Камнесечцам велел высечь кресты и надписи на трёх гранитных валунах. Начальные буквы сам высекал.

Века миновали, камень Брячислава и Рогволода под землю ушёл, Ингварь-крест — под воду. Сулибор-крест перевезён на новое место, там его сторожат две мрачные ели, или он их сторожит.

Вернёмся к Полоцкой земле давно прошедшего времени.

Строятся города и монастыри. Всеславичи взрослеют, отец даёт им уделы для княжения. Торговый путь по Двине и притокам не пустеет в те месяцы, когда реки полноводны и когда окованы льдом. По лесным дорогам, когда проходимы, идут купеческие обозы. Но мирного круговорота обыденной жизни полочане дождаться не могут. Распря полоцкого князя с потомками Ярослава Владимировича утихает ненадолго.

Всеслав Брячиславич сразился с Ярополком Изяславичем у города Голотическа, и Ярополк Всеслава победил.

Всеслав пошёл было войной на Новгород — новгородский Глеб Святославич позвал на помощь родственников.

Поход Всеволода Ярославича и его сына Владимира Мономаха большого урона Полоцку не нанёс. Но затем Владимир Всеволодович со Святополком Изяславичем пожгли Полоцк и половцев на Полоцкую