Оставшись одна, я брела по проспекту Альбиньи, не зная, куда себя девать, как убить время. Кроме Сильви, мне не с кем было поговорить по душам. Я думала об отце. В Анси жил один человек, хорошо знавший его, – некий Боб Брюн; он держал кафе напротив почты. Я видела его только однажды, когда мне было двенадцать лет. Меня тогда срочно отправили в больницу с острым приступом аппендицита. Там мне сделали операцию, и я провела в этой клинике неделю. В день выписки за мной пришел тот самый Боб Брюн; он отнесся ко мне, словно к родной дочери. Я видела, что он подписал какие-то бумаги в администрации и заплатил деньги. Лишь позже я поняла, что моя мать и ее муж из скупости попросили Боба Брюна забрать меня из больницы, а заодно и оплатить операцию. Мне до сих пор стыдно за них и за себя.

В пятницу, на День Всех Святых, я с бьющимся сердцем пошла на Королевскую улицу. Долго топталась у почты, потом наконец собралась с духом и вошла.

Обеденное время уже кончилось, в кафе никого не было. Кроме хозяина за стойкой, того самого Боба Брюна. Это был коренастый широколицый мужчина с огненно-рыжими волосами. Он совсем не изменился за эти годы. Он читал газету. Я подошла ближе. Он поднял голову.

– Мадемуазель?..

Он смотрел сквозь меня. Тогда я сказала:

– Я дочь…

Мне никак не удавалось выговорить имя отца. Я испугалась: вдруг он меня не вспомнит?

Он нахмурил брови и вгляделся в мое лицо. Потом спросил:

– Дочь Люсьена?

С минуту мы стояли и молча смотрели друг на друга. Мне казалось, я сейчас разревусь вовсю. Но тут он сказал мне, как самой обычной клиентке:

– Что будете пить?

И я сразу успокоилась. А он, не спрашивая, налил мне и себе коньяку.

Я сидела в кафе на Королевской улице, и голова у меня кружилась от коньяка и от всего, что он наговорил мне об отце. Горячая голова. В двадцать лет уже куролесил будь здоров как! И на войне продолжал в том же духе. Партизанил. А потом так и не смог приспособиться к мирной жизни. Промышлял контрабандой золота на швейцарской границе. Все было – и женщины, и приступы хандры. И любимые стихи, всегда одни и те же: «Вспомнишь, печалясь, дни, что промчались…»[7]А еще у твоего отца была одна фирменная шуточка: пожмет, бывало, кому-нибудь руку и обязательно спросит: «Все пальцы при тебе?» Потом, одно время, была история с гаражом в Бальмет…

Он путался в словах, и я так ничего толком и не узнала, кроме того, что отец ходил по тем же улицам, что и я. Наверное, он тоже присаживался выпить стаканчик на террасе «Таверны». И смотрел фильмы в кинотеатре «Вокс». Когда я шла назад по Королевской улице, мне чудилось, что его призрак витает где-то рядом. Мать и тетка никогда не вспоминали о нем, словно хотели прочно забыть эту давно растаявшую тень. И мне стало ясно, что для них я была частью этой тени. Потому-то они и относились ко мне холодно и всегда глядели с подозрением. Они не любили меня. Да и я платила им той же монетой. В общем, мы были квиты.

Я даже не заметила, как проскочила весь проспект Альбиньи и миновала префектуру. Я шла и шла куда глаза глядят, хотя начался дождь. «Вспомнишь, печалясь, дни, что промчались…» Надо бы мне выучить эти стихи.

* * *

В понедельник после Дня Всех Святых мы с Сильви условились встретиться, как всегда, в «Ле Реган». Я хотела рассказать ей об отце, но слова не шли у меня с языка. Накануне, когда мы гуляли вдвоем на бульваре Пакье, среди принаряженных людей, их детишек и собак, я совсем уж было собралась исповедаться ей. Но и тогда почему-то смолчала и шла, думая о том, что среди окружающих наверняка есть такие, что знали моего отца.

Вечером мы пошли в кино, но мне никак не удавалось сосредоточиться на фильме. Я должна была вернуться в пансион; впервые эта перспектива вызывала у меня смех. Как будто меня заставляли натягивать одежки, из которых я давным-давно выросла. Или как будто за эти три дня мне стало на десять лет больше.

* * *

Я ждала автобус, стоя у платана. В полном одиночестве. Уже стемнело. Весь день я спрашивала себя, пойдет ли снег. Одни и те же события – первый снег, День Всех Святых, листопад, весенние ливни – происходили всегда в одно и то же время. И снова в дортуарах станет холодно, так холодно, что придется спать в одежде и пропадет всякая охота умываться ледяной водой. А перемены мы будем проводить – из-за снега – на крытом школьном дворе, где стоит ряд туалетов с незапирающимися дверцами. И я никому не могла признаться, что нахожу такую жизнь бессмысленной. Вот мой отец – он бы меня понял.

Мне снова почудилось, что его тень витает вокруг меня. Я уже не понимала, с какой стати торчу здесь, возле этого платана. Меня одолел нервный смех. Горячая голова. Приступы хандры. Я перебежала через дорогу.

Автобус остановился возле платана. Шофер, наверное, дожидался меня. Но на остановке было пусто. Я стояла по другую сторону улицы. В окнах виднелись тесно стоящие пассажиры и головы сидящих. Похоже, сегодня людей набилось больше обычного. Наконец дверь хлопнула, и автобус покатил дальше, одышливо тарахтя мотором. Скоро он минует виллу «Липы», замок Ментон-Сен-Бернар и кладбище в Алексе. Один и тот же неизменный маршрут. Я села в другой автобус, тот, что останавливался у церкви и шел обратно, в Анси. В нем было всего три пассажира – парни в военной форме. Наверное, они возвращались в свою казарму, как я должна была вернуться в свой пансион. Они горланили вовсю, и я испугалась, что они начнут приставать ко мне. Когда автобус миновал поворот на Шавуар и покатил прямо, вдоль озера, меня вдруг охватила паника. Зачем я еду в Анси? Ведь у меня даже денег при себе нет. Я вышла на остановке у «Казино». Кругом ни души. За моей спиной тянулся проспект Альбиньи, пустынный, с оголенными, растерявшими листву деревьями. В призрачном свете фонарей улица казалась нескончаемо длинной, уходившей в никуда. Кафе «Казино» уже закрылось, но в окнах второго этажа блестел свет, виднелись силуэты людей, сидевших вокруг стола. Это был клуб, где несколько дам – владелицы вилл, на которых работали мы с теткой, – раз в неделю играли в бридж.

Свет горел и у входа в кинотеатр. Фонтан уже отключили. Ни одной машины на стоянке. Тишина. Казалось, кроме этих теней за окном да меня самой, в городе все повымерло. Я испытывала ощущение пустоты. Меня снова обуял страх. Я была совершенно одна, без всякого прибежища в этом мертвом городе. Я даже к Сильви пойти не могла. Там были ее родители. И мне пришлось бы с ними объясняться. Я не хотела ее компрометировать. А может, мне все это снится и сейчас я очнусь? Только где очнусь-то? Неужто в дортуаре пансиона?

Я побрела по Королевской улице, надеясь застать в кафе того самого Боба Брюна, который знал моего отца. Попросить его помочь мне. Я зашагала быстрее, стараясь дышать спокойно и ровно. Но паника не отпускала меня. Улица Почты. Кафе было закрыто. Я повернула назад. Мои шаги звонко отдавались эхом на пустынной улице. Здесь было не совсем темно. В витрине книжного магазина горел свет. И у входа в отель «Англетер» тоже.