Суббота, 1 июля. Сегодня рано утром мы с женой в спальном вагоне отправились в Роли (Северная Каролина). Я съездил в Фукэй-Спрингз повидаться со своим отцом, которому уже 87-й год. По возвращении в Роли я нанес визит губернатору Эрингхаузу, с которым мне прежде никогда не приходилось встречаться. Ничего не зная ни обо мне, ни о моей работе, он в присутствии репортеров, услышав от меня какое-то замечание о Германии, неожиданно спросил: «Не вы ли профессор Додд?». Эти слова вызвали оживление среди присутствующих, а репортеры сразу же увидели в этом повод для заметки. Вечерние газеты показали, что такой случай вполне может стать материалом для целой статьи.

В середине дня я побывал на нашем семейном кладбище, где могилы хранили память о трагических событиях времен Гражданской войны. Здесь похоронен мой двоюродный дед, убитый в Виргинской кампании 1862 года. Тут же были похоронены два брата моего деда, которые вместе с генералом Ли сдались в плен под Аппоматоксом. В 1909 году на этом кладбище похоронили мою мать. С глубоким волнением смотрел я на эти могилы, напоминавшие о горестных утратах нашей семьи.

Я навестил моего дядю Луиса Крича, владельца большого поместья на реке Ньюс. Когда-то здесь стоял дом, в котором я появился на свет. Все вокруг будило воспоминания о днях моего детства. Время мало что изменило здесь. На холме, где когда-то стояли дом моего деда и амбар, по-прежнему растет несколько теперь уже почти засохших дубов. А на старом кладбище появились деревья, достигающие чуть ли не фута в поперечнике.

Да, день выдался печальный, хотя близкие старались сделать наше пребывание здесь приятным.

Понедельник, 3 июля. Около девяти часов утра мы прибыли в Нью-Йорк. В десять я поехал на совещание в «Нэшнл сити бэнк», где по просьбе руководителей государственного департамента должен был ознакомиться с финансовыми проблемами, стоящими перед германо-американскими банками в связи с необходимостью выплаты 1,2 миллиарда долларов американским кредиторам, которых наши банкиры втянули в субсидирование немецких компаний9. В совещании под председательством вице-директора банка Флойда Блэйра приняло участие около десяти банкиров. Всех встревожило соглашение с директором Рейхсбанка Шахтом о невостребовании долгов, согласно которому платежи по долговым обязательствам будут производиться, правда, в обесцененных германских марках. Однако это было все же лучше, чем ничего. Американским держателям облигаций представлялась довольно сомнительная перспектива реализовать по 30 центов за доллар принадлежавшие им ценные бумаги. Было высказано много всяких соображений, но договорились мы только об одном, – что мне надлежит всеми мерами препятствовать полному прекращению платежей Германией, так как это нанесло бы ущерб интересам американских финансовых кругов. К тому времени «Нэшнл сити бэнк» и «Чейз нэшнл бэнк» располагали облигациями германского займа на сумму более 100 миллионов долларов! Оба банка готовы были удовлетвориться хотя бы 4 процентами гарантированного дохода вместо первоначально обусловленных 7 процентов.

Вслед за тем мне пришлось принять участие еще в одном совещании, о котором я был уведомлен предварительно. Среди присутствовавших там были судья Джулиан У. Мак, Феликс Уорберг, судья нью-йоркского окружного суда и брат губернатора Лемана – Ирвинг Леман, раввин Стив С. Уайз и Макс Колер, который писал в то время биографию нью-йоркского семейства Зелигманов. Совещание было устроено адвокатом, членом либеральной партии Джорджем Гордоном Бэттлом.

Беседа продолжалась полтора часа, и все об одном и том же: немцы убивают евреев; случаи самоубийства среди евреев, доведенных преследователями до отчаяния, стали уже обычным явлением (говорили, будто такие случаи были в семье Уорбергов); имущество евреев конфискуется.

Участники совещания просили меня, как либерала и гуманного человека, настоять на вмешательстве со стороны нашего правительства. Я объяснил, что правительство ничего не может здесь сделать официальным путем, но заверил присутствующих, что использую все свое личное влияние, чтобы противодействовать несправедливому обращению с немецкими евреями и буду, конечно, протестовать против дискриминации американских евреев. Мы разошлись в 10 часов, а в 11 я сел в поезд, отправлявшийся в Бостон, чтобы навестить полковника Хауза, который живет в Биверли-Фармс, приблизительно в тридцати милях от «Пупа земли».

Вторник, 4 июля. В Бостоне меня ожидал автомобиль, присланный Хаузом, и через час мы уже сидели с ним за завтраком. Несмотря на свои 75 лет, полковник выглядел очень бодро, ум его не потерял остроты. Целых два часа мы беседовали о моей «трудной миссии». Хауз откровенно сказал мне: «Я предложил президенту две кандидатуры – вашу и Николаса Мэрри Батлера, хотя понимал, что вам должно быть отдано предпочтение. Однако мои отношения с семьей Батлера заставили бы меня усиленно рекомендовать его кандидатуру в том случае, если бы ваша по каким-либо причинам была отклонена».

Я не имел к Хаузу никаких претензий, потому что еще в конце мая, когда меня спросили в Вашингтоне, готов ли я принять назначение на дипломатический пост, я решительно заявил, что ни в коем случае не поеду в Берлин, так как гитлеризм вызывает во мне отвращение, и, учитывая мой характер, я едва ли вынесу гнетущую германскую атмосферу. Я добавил, что если бы мне был предложен какой-нибудь дипломатический пост за границей, я предпочел бы Голландию, где мог бы спокойно писать свою работу по истории. Эти мои слова были переданы Дэниэлу Роуперу и его ближайшему сотруднику доктору Уолтеру Сплоуну.

Поэтому сообщение Хауза не вызвало у меня недовольства. К тому же у Батлера были особые причины, по которым он стремился получить этот пост, хотя, по моему мнению, он вряд ли оказался бы на месте в любой европейской столице, кроме, пожалуй, Лондона. Он слишком самоуверен и деспотичен, а те огромные денежные траты, которые он позволяет себе, далеко не всегда оправданны. Еще до разговора с Хаузом мне довелось слышать от Роупера о том, что имя Батлера как претендента на этот пост было навязано президенту. Вдобавок полковник Хауз сообщил мне, что от предложенного назначения в Берлин отказался Ньютон Бэйкер. Таким образом, в разговоре с полковником у меня не было необходимости доказывать свои преимущества.

Говоря о работе, которая меня ожидала в Берлине, полковник заметил:

– Вам предложен самый ответственный дипломатический пост в Европе. Мне кажется, что вы лучше, чем кто-либо другой, сможете разобраться в германском вопросе.

Высказывая такое мнение, полковник Хауз имел в виду мои старые университетские связи и, кажется, считал, что либерал вильсоновского толка встретит в Берлине радушный прием, несмотря на питаемую немцами ненависть к этому президенту времен войны.

– Вам надо бы попытаться облегчить участь евреев, – сказал мне полковник Хауз. – Они не заслужили такого обращения, это просто бесчеловечно. Но не следует допускать, чтобы они вновь заняли господствующее положение в экономической и культурной жизни Берлина, как это было в течение долгого времени.

Мы поговорили о составе кабинета Рузвельта и о Законе о восстановлении промышленности10. Полковник Хауз прочитал мне ряд интересных писем от выдающихся людей. Потом он вызвал машину, и мы вместе доехали до Бостона, а в полдень я отправился поездом в Нью-Йорк. Я не сомневался, что поступил благоразумно, повидавшись с Хаузом.