«А женка Пушкина очень милое создание. C’est le mot (лучше не скажешь)! И он с нею мне весьма нравится. Я более и более за него радуюсь тому, что он женат. И душа, и жизнь, и поэзия в выигрыше».

Лучше не сказать…

У Пушкиных в доме Китаевой привычная утренняя посетительница – Александра Осиповна Россет, фрейлина, красавица. Наталья знала, что Пушкин был ею серьезно увлечен раньше, даже, кажется, пытался сватать… Знала, но не ревновала, потому что одними из первых слов, которыми приветствовала жену поэта очаровательная умница Россет, были слова восхищения.

Вот и сейчас в глазах приязнь и восхищение:

– Ах, Натали, ты все хорошеешь. Право, уж и некуда более. И где только Пушкин такую красоту выискал?

Наташа смутилась:

– Полноте вам, Александра Осиповна…

– Александра Осиповна! – передразнила ее Россет. – А ты и Пушкина на «вы» и Александром Сергеевичем зовешь?

Скрыть улыбку не удалось:

– Нет…

– Я спрошу…

Они уже поднимались наверх в кабинет самого Пушкина. Так было заведено – если Россет не дежурила при императрице, то спешила в дом Китаевой к одиннадцати часам, чтобы послушать новые поэтические строки, сочиненные ее давним приятелем. Пушкин писал своего «Салтана», сказка получалась очень певучая, добрая, светлая, немыслимо обаятельная…

Расцеловавшись с приятельницей в обе щеки, Пушкин принялся читать им очередные строфы, написанные с утра.

– Эк ты, Пушкин, Бабариху-то обругал!

– А в чем, мать моя?

Россет очень хотелось спросить, что, не с тещи ли писал, но, покосившись на Наташу, не стала, чтобы не обидеть. Но нашла чем уколоть:

– Чего же окна не откроешь, жара у тебя.

Она твердой ручкой толкнула створки окна. Не тут-то было, Пушкин любил жару, а потому окно оказалось не просто прикрыто, а закрыто.

– Ну-ка, открой! И к моему приходу чтобы всякий раз свежий воздух был! Не то ты нас с Натали уморишь духотой.

За обедом, как всегда простым и без затей, Александра Осиповна принялась говорить:

– Императрица поинтересовалась, куда это я почти каждый день исчезаю, как и Жуковский по вечерам. Пришлось сказать, мол, к Пушкиным. Подивились немало: как так, у Пушкина здесь супруга, а нам не представил!

Пушкин ревниво покосился на покрасневшую Наташу, фыркнул:

– Вот еще! Я не придворный.

– А куда ты денешься?

– Ну, не сейчас же! Пусть уж попозже, зимой, а то и вовсе хотел на Масленой. Сама же знаешь, каково у нас тем, кто первый раз при дворе да к тому же «замужем за Пушкиным»!

Россет рассмеялась, Пушкин прав, внимание к Наталье Николаевне будет такое, что не ко всякому царю проявляют.

– Да не бойся, жена твоя так красива, что любую неловкость не заметят. Однако императрица интересовалась, в каком часу госпожа Пушкина прогуливаться по парку изволит.

– Зачем? – ахнула Наташа.

– Думаю, встретить хотела бы. Интересно же глянуть на первую красавицу Москвы и к тому же жену поэта Пушкина. – Ручка Александры Осиповны легла на рукав Наташи: – Не бойся, ты действительно красива, и это не грех…

Теперь они гуляли как можно дальше от центральных аллей, редко выходя к центру.

И все-таки на одной из прогулок вокруг озера чета Пушкиных встретила императорскую чету. Раскланяться бы да пройти мимо, но императрица, которая очень любила молодых красивых людей, просто пройти мимо Натальи Николаевны не смогла. Остановились, побеседовали, особенно оказалась внимательна императрица к госпоже Пушкиной, настаивала, чтобы с началом сезона Наталья Николаевна непременно бывала на балах, выходила в свет:

– Грешно вам, господин Пушкин, такую красу от нас прятать.

Император тоже был весьма учтив и ласков. Другому бы радоваться, а у Пушкина, словно от дурного предчувствия, зашлось сердце. Почему – и сам не смог бы объяснить.

Наташа была восхищена красотой императорской четы, их ласковым обращением, приветливостью, тем, что пригласили бывать на балах… Что еще нужно молодой женщине, если у нее обожаемый и обожающий ее супруг, красота, приветливость со всех сторон? Наташа была счастлива вполне, замужество удалось.

Особенно когда стало понятно, что она беременна. Когда ее впервые стошнило утром, он встал на колени, невзирая на смущение, обхватил руками и прижался к животу щекой. Ничего объяснять не нужно, Пушкин был счастлив вот этой зародившейся от него жизнью…

Наташа вообще дивилась: Пушкин был совсем разным в обществе и наедине с ней или среди друзей. Стоило ему попасть в светский круг, как начинало казаться, что он грустит, оказался не на своем месте… либо, напротив, был едким до неприятности. А вот среди друзей становился веселым, остроумным, смешливым. С ней вел себя и вовсе то как мальчишка, то как строгий отец, готовый опекать каждую минуту. Россет говаривала, что дозволь, так Пушкин супругу всюду не просто под руку, а за руку бы водил, и на минуту одну не оставляя. Так и было, Наташа никуда без мужа не выходила, одевалась, как он желал, причесывалась по его мнению… Опека была еще строже материнской, однако вовсе не давила, напротив – создавала ощущение защищенности.

– Душа моя, ты не в сем свете выросла и болтовни салонной до сих пор не слышала. Московская с петербургской в сравнение не идет. Знаю, что ты и так молчалива. Но все ж заклинаю: где можно, лучше смолчи. Пусть скажут, что молчалива, чем разнесут какую-то ошибку по всем гостиным.

Наташа понимала, что муж заботится о ней, о ее успехе, но в глубине души было немного обидно, отчего ж он так ей не доверяет, что боится, чтобы рта лишний раз не раскрыла?

Но, впервые попав на прием с полутора сотней гостей, быстро поняла, что муж прав, лучше промолчать. Это ей было совсем нетрудно, по природе не больно разговорчива, а вот быть приветливой молодая Пушкина умела.

Зато сам Пушкин был ловок и говорлив, он словно рыба, вернувшаяся в свою стихию, а она, напротив, как из воды вытащенная. Наташа не умела вот легко и умно болтать, как делали многие красавицы вокруг нее, и уже хорошо понимала, что Пушкину явно не хватает вот этого умения. Она не могла свободно обсуждать прочитанное, имея свое мнение, возможно, и более глубокое. Многое понимая душой, а не умом, Наташа не умела и не смела выражать свои мысли вслух. Мужнино: «лучше помолчи, умней казаться будешь» – навсегда сковало ее и без того робкий язык.

Как она завидовала его приятельницам, которые общались легко и непринужденно, как ревновала! Еще в Царском, видя, что муж легко и подолгу болтает с Александрой Россет, страдала. Россет это доставляло удовольствие, она смеялась:

– Не ревнуй его ко мне, что ты ревнуешь? Ни я в него не влюблена, ни он в меня.

– Досадно, что с тобой болтает, с тобой весело, а со мной зевает.