не умеет ненавидеть, и даже после того, как кумир его детства основательно его избил, чувства вражды в нем нет. Страшное время — говорим мы. Верно, страшное. Но для маленького мальчика оно еще не было страшным, оно было временем его детства. И это определяет ценность книги.

До двадцатого съезда, а случалось — и после, партийных функционеров изображали в виде витязей в серебряных доспехах. Потом Бек в «Новом назначении» и Рыбаков в «Детях Арбата» неторопливо (после «Рычагов» Яшина) двинулись вперед, пытаясь поближе разглядеть эту фауну. Но и Беку, и Рыбакову мешала многолетняя привычка — видеть в этих людях все-таки, как ни крути, капитанов и водителей. Окуджава в рассказах очень сдержанно освещает эти фигуры, он уже видит их с другой стороны учрежденческого стола, и его сторона — теневая, но принципиально не желает срывать завесы и обнажать истину. Одному Толстому удавалось при срывании всех и всяческих масок сохранять художественную убедительность. Создавая портреты людей тридцатых годов, Окуджава не просто сохраняет объективность. Он любит своих героев. Он уже не с той и не с этой стороны стола — он в самой гуще. И он любит своих героев не только потому, что это его родные, но и потому, что это — хорошие люди. Да, да, хорошие! Честные, бессребреники. Работящие — у партийцев не было восьмичасового дня, работали столько, сколько требовалось. Верующие — верующие в своего Маркса, и в своего Ленина, и в свой грядущий коммунистический рай, и в свою историческую справедливость. Судьба человека — ошибаться, говорили древние. Мальчик Ванваныч не видит ошибок своих взрослых, их видит теперешний писатель и вглядывается в них с грустью и пониманием. И за эти ошибки потомок не разлюбил их. Он может оплакивать и горевать, но любовь-то остается! Окуджава не отступается от своего и нашего общего прошлого, не осмеивает его и не пытается представить людей тридцатых годов более мудрыми, чем они были. Ну да, Сталина не очень-то уважали в Грузии. Ну да, Лаврентий Берия не вызывал к себе симпатии, скорее наоборот — был такой малоприятный знакомый по Тифлису, ну и что? Вот и пошла к нему молодая жена Шалвы Окуджавы после ареста мужа, и он ей пообещал все, что мог, — пообещал, и тут же ее арестовали. Человек не в силах понять, что история свершается у него на глазах. В провинциальном Тифлисе вообще все казалось тише, уютнее, масштабы не просматривались. Первая часть романа заканчивается арестом матери. Еще далеко до войны, еще Ванваныч, подросток и убежденный сын своих родителей, ничего не понял и пока — даже не почувствовал. Он весь погружен в ту быстро убывающую жизнь с ее радостями, и праздниками, и непонятными бедами.

Многие ровесники Окуджавы сегодня состоят в коммунистической партии, под истлевшими знаменами ее великого прошлого. Другие же, кто вчера с хорошо оплаченным пылом воспевал великие свершения партии, сегодня с таким же пылом ратуют за рыночные отношения и православную церковь. Окуджава не маскируется, он признается: да, я был сталинистом! А кем еще он мог быть в такой семье? Судя по нынешним коммунистам, человек — существо необучаемое. Роман Окуджавы — свидетельство тому, что человек может пройти долгий и горький путь познания. Роман Окуджавы — первое по-настоящему полноценное художественное произведение о тех людях, написанное не наблюдателем со стороны, а Ванванычем, выросшим в центре вращения этих судеб. Нет, нет, он не защищает сталинский режим. И не прикрывает страшные заблуждения своей любовью, не затушевывает и не оттесняет на задний план. Но он пристально вглядывается в тех, кто был его надеждой и опорой, теплом и светом его счастливого детства. Он вглядывается не для того, чтобы упрекнуть, не для того, чтобы осмеять, а чтобы понять. Это труднее всего! И Юрий Домбровский, и Василий Гроссман кое-что знали об этих людях. Но для них это были почти марсиане. А для Окуджавы — это любимые, близкие люди, ставшие жертвами, и уж потом — люди, забрызганные чужой кровью.

Роман знаменует собой новый этап в отношении к нашему прошлому. Видно, уже настало время не бросать камни, а собирать их. Чтобы строить.

Искушенный в искусстве композиции, Окуджава строит роман по видимости очень просто. Но стоит приглядеться к простоте. Роман воспитания, роман о счастливом детстве мальчика Ванваныча перед нами — и все персонажи сгруппированы вокруг фигурки мальчика, погруженного в атмосферу всеобщей доброты, всеобщей любви. Создается иллюзия того, что в недавнюю сравнительно пору ретивые критики именовали мелкотемьем, то есть — что мы читаем семейный роман. И в самом деле, все это богатство лиц и характеров — семья Налбандянов-Окуджава, типичная кавказская семья: отец — грузин, во главе клана родственников, мать — армянка, тоже клан. Но ведь эти лица — это не мельканье, это расклад. И братья Шалвы — так называемые троцкисты, и губастый Лаврентий уже попрекает Шалву самим родством, и тот не может понять: как это его попрекают тем, что он не отрекся от родных-то братьев? Ну, есть теоретические расхождения, но по-человечески, по родственному-то не ссориться же!.. Ах, как не прав Шалико! Именно этого от него и хотят — чтоб отрекся — не от братьев, от самого своего человеческого нутра чтоб отрекся!

Композиция исторических романов Окуджавы была выстроена по принципу кружева: тонкие нити прихотливо закручивались, вычерчивали сложные узоры, то они терялись, то вспыхивали неожиданно на периферии повествования. Не то здесь. Ванваныч — один центр, он лежит на поверхности, но есть другой, тот запрятан глубже. Тот центр — этический. Происходящее все время оценивается, сравнивается, и то, что на поверхностный взгляд может показаться объективностью, высокой терпимостью писателя, на самом деле лишь тональность, интонация, та самая, что и в пении, — не хочу требовать, не стану давить, ни выдавливать слезы, ни подталкивать к смеху, говорит Окуджва. Разберитесь сами. Но не разбираются!

Суровая, деспотичная мама Ашхен и сама видит: что-то тут не то, но… А ее родные сестры смотрят на нее как на чудачку, немножко даже — как на дурочку: ну кто же может всерьез верить в колхозы-малхозы? Но не ссориться же из-за этой вздорной выдумки с сестрой, верно? Итак, всем видно, а Ашхен не видно. Так свита играет короля. И сложно играет! Мать Ашхен Мария тоже видит нелады и ложь, и все же ее оскорбляет, когда соседка злобно называет ее семью нынешними господами. Обижается! Потому что эти господа варят кашу и картошку и сыну покупают дешевое пальтишко, однако во дворе обновка вызывает