для кино сочинял, и пьесы, и при надобности прочитал и перевел письмо на сербо-хорватском — догадался о смысле слов чужого языка, и международного скандала не произошло. Он и сатиры Гейне перевел на русский язык так, что они стали фактом русской поэзии. Но он вовсе не походил на книжника, на бумажного человека. Он, глубочайший теоретик искусства, был остроумным человеком, он был в те годы счастливым человеком.

Жизнь улыбалась ему. Его книга «Архаисты и новаторы» — сборник статей о золотом веке русской литературы — сразу же по выходе заняла место не на библиотечных полках, а на письменных столах филологов, поэтов, студентов; она заработала и работает до сих пор, а это нечасто случается с теоретическими трудами! Его первый же роман читали школьники, домохозяйки, историки и писатели. Его рассказ «Подпоручик Киже» обошел весь мир, переведенный на европейские языки. Это была настоящая слава. А о ней он тоже многое узнал, когда изучал своих будущих героев. Он выдвинулся в первый ряд советских писателей, а ему еще и сорока не исполнилось, — как люди золотого века, он созрел рано.

И он ходил по ленинградским гранитным набережным, сухощавый, небольшой, откинув кудрявую голову, постукивая тросточкой. Каверин, его младший друг и родственник, обиделся, когда сказали, что он напоминает Пушкина внешне. «Но Пушкин был некрасив, а Тынянов красив!» — воскликнул Каверин. И правда — красив. Красота была неслучайная: она адекватно выражала его гармоническую, высокую сущность. Интеллектуальная страсть, страсть к познанию и глубинная неистребимая любовь к искусству вели этот сложный характер к действию — и в результате мы имеем драгоценное наследство. Но гармония не могла сохраниться надолго. Жизнь шла только к тому, чтобы разрушить ее.

Тынянов был светлый человек, но ни история, ни современность не благоприятствовали свету. И в своей исторической прозе он рассказал о судьбах нелепых, страшных и печальных, изобразил возвышение и скудость тиранов, нарисовал тупое и непробиваемое лицо страха. Как ученый, он видел корни постигшей страну беды, а как поэт — находил бесправию и подлости прямые параллели в прошлом. Малолетние Витушишниковы маршировали на плацу, устремив верноподданные очи на усатого царя, подпоручики Киже вершили судьбы, зарабатывали награды и радовали сердца власть имущих, восковые персоны устрашали обывателя, кровь лилась и барабаны рокотали. Ничего не изменилось, только оковы потяжелели, да хруст костей научились заглушать победными реляциями. Любимого Тыняновым Грибоедова услали в тмутаракань заключать Туркманчайский мир, и он там сгинул.

Как ни старался Тынянов держаться подальше от престолов, но не уберегся. Ведомый необоримым инстинктом искателя истины, он заглянул в лицо Медузы Горгоны — и не мог уже остаться невредимым. Его не таскали на допросы и не гноили в тюрьме. Его, постигшего механизмы истории, нашла другая кара. Рассеянный склероз — болезнь забывания. Ноги забывают, как шагать, рука разучивается держать перо, события выпадают из памяти. И он, историк, сопрягавший в сознании отдаленные века и огромные расстояния, он, оперировавший сотнями малоизвестных фактов, стал забывать. И забыл — свой собственный роман о Пушкине забыл, и со страшным напряжением, с натугой, слабый, страдающий, старательно его переписывал, вновь и вновь воспроизводя давно написанные строки…

Хоронили его тихо, без почестей, и не потому только, что шла война, а и потому, что неугоден, не о чем скорбеть, ни одним словом не послужил делу строительства социализма. Нет, и вправду не послужил. Всю свою жизнь он преданно и бескорыстно служил великой русской литературе, и в этой огромной книге есть и его прекрасные страницы. Уже проверенные временем, они — в ней, и без них она будет неполной.

Речь очевидца[5]

В. Вересаев. «В тупике»

Кто сегодня читает Вересаева? Собиратели знают двухтомник «Пушкин в жизни». Все остальное, кажется, кануло в пучину забвения. А ведь какие споры гремели! Сначала — по поводу «Записок врача». Их читала вся Россия: и студенты, и сельские врачи, и гимназисты. Врачи — те обижались за честь мундира, а остальные читали с жадным любопытством и сочувствием. Вересаев был первым, кто — очень деликатно — поставил вопрос о взаимоотношениях лекаря и пациента. Толстой в «Анне Карениной» изобразил врача, пользующего Кити, лощеным шарлатаном, а Вересаев одновременно с Чеховым и Куприным написал о рабочей косточке — о трудах и днях тяжко работающих, нищих и малоуважаемых больничных врачей, земских врачей, о тысячах маленьких Базаровых, которые делают свое дело, никем не замечаемые, и умирают на посту, никем не оплаканные. Эти люди и читали его повести «Без дороги», «Поветрие», «На повороте», «К жизни».

А как спорили студенты уже советской России о повести «Исанка», где трактовались весьма острые проблемы студенческого быта! После, в тридцатые, в сороковые, были популярны его «Невыдуманные рассказы о прошлом», ему принадлежат и добротные переводы эллинской литературы. Вересаев никогда не ходил в первачах, по силе изобразительности его проза уступала и Куприну, и даже Шмелеву, и, однако, он легко удерживался в десятке самых читаемых авторов. Он был актуален тогда, но вот его старая-престарая повесть, и она тоже оказывается актуальной — через семьдесят лет после своего появления на свет. При том, что повесть, хоть она и давно написана, вряд ли многие могли прочитать в период с тридцатого до восемьдесят девятого года, — по той причине, что она была изъята из обращения и запрятана в спецхраны. И для этого были веские основания.

Вересаев закончил повесть в 1923 году. С осени 1918 года по осень 1921-го писатель прожил в Крыму, переходившем от красных к белым и обратно, и на себе испытал все ужасы гражданской войны, а уж повидал их более возможного. Вот об этом он и написал, сохраняя свою объективную манеру, не преувеличивая и не сгущая красок. Времена еще стояли, как выразилась Анна Андреевна Ахматова, вегетарианские, и повесть напечатали быстро. И, как было тогда принято, обсуждали на странноватом сборище: на встрече руководителей государства с деятелями искусства. И вот что сказал хозяин дома Л. Б. Каменев: «Удивительное дело, как современные беллетристы любят изображать действия ЧК. Почему они не изображают подвигов на фоне гражданской войны, строительства, а предпочитают лживые измышления о якобы зверствах ЧК?» И кто же ему возразил? Ф. Э. Дзержинский! «Что касается упрека в том, что он будто бы клевещет на ЧК, то, товарищи, между нами — то ли еще бывало!» Это к вопросу, знал ли центр о том, что творится на местах…

Сегодня повесть читаешь, не замечая, как это сделано. А если начинаешь замечать… Ну что ж, конечно, теперь