Стоя у окна и закуривая очередную сигарету, Виктор Павлович незаметно покосился на водителя. Тот стоял у распределительного щита абсолютно неподвижно, как выключенный робот, и с безразличным ленивым любопытством скользил взглядом по рядам разноцветных лампочек, переключателей и иных прочих тумблеров, ожидая приказаний, – ни дать ни взять простенький механизм, которому какой-то неумный шутник придал отдаленное сходство с человеком.

Прораб Алябьев недолюбливал своего личного водителя, чтобы не сказать – побаивался. Во-первых, это был вовсе не его водитель. Своего водителя, пронырливого весельчака и балагура Костю, ему пришлось оставить в Москве. Накануне отъезда с Костей приключилась странная история: возвращаясь из булочной, он столкнулся у себя в подъезде с каким-то незнакомцем, который, не говоря худого слова, ударил Костю кулаком в лицо и спокойно ушел, ничего не взяв и даже ни разу не обернувшись. Удар был всего один, но у Кости оказались сломаны нос и нижняя челюсть, не говоря уже о сотрясении мозга и четырех сломанных под корень зубах, так что ни о каких командировках не могло быть и речи в течение, по меньшей мере, четырех-пяти месяцев.

Андрея к Виктору Павловичу приставило руководство. “Не пожалеешь”, – было сказано ему в качестве рекомендации, и Алябьев был вынужден признать, что без Андрея он как без рук. Работяги прозвали Андрея Квазимодой и боялись его до дрожи в коленях, чуть ли не до обморока, особенно после того, как он провел с парой-тройкой человек короткие разъяснительные беседы. Беседы эти заканчивались вполне удовлетворительно, без переломов, вывихов и прочих увечий, ведущих к потере трудоспособности, но, глядя на лишенное выражения лицо бракованного манекена и огромные, как кувалды, безволосые кулаки своего неразлучного спутника, Виктор Павлович, сколько ни пытался, никак не мог прогнать навязчивое воспоминание об участи, которая постигла Костю. В такие моменты Алябьев всерьез задумывался о том, на кого все-таки работает Андрей. Руководство фирмы работало на себя, Виктор Павлович работал на руководство, а Андрей, по идее, должен был работать на Виктора Павловича. Он и работал, причем работал виртуозно, но вот на Алябьева или на кого-то еще – этого Виктор Павлович не знал.

Да и виртуозность его работы, если разобраться, была сплошь и рядом излишней и даже подозрительной. Взять хотя бы этот трюк с отпечатками ладоней сторожа на водочных бутылках. Умно, ничего не скажешь, но не слишком ли сложно для обыкновенного водителя, по совместительству – костолома? Виктор Павлович дорого бы отдал за то, чтобы узнать, что творится под непроницаемой уродливой маской, которая заменяла Андрею лицо.

Он шевельнулся, гася сигарету в специально захваченном для этой цели спичечном коробке, и Андрей немедленно повернул к нему голову. Алябьев молча протянул руку, и водитель так же молча вынул из сумки, расчехлил и подал ему полевой бинокль с двенадцатикратным увеличением.

Виктор Павлович поднес бинокль к глазам и навел его на самую дальнюю из трех опор, которые еще не были окрашены в идиотский серебристый цвет. Эта опора его беспокоила. Маляры – это все-таки не монтажники, им совершенно ни к чему хвататься за провода. Правда, Андрей ночью ездил к опоре и сказал, что все будет в порядке, но ведь он мог и ошибиться. Все-таки он водитель, а не электрик. Или электрик тоже? По совместительству…

Он повел биноклем и увидел сначала тупоносый грузовик с затянутым линялым драным тентом кузовом, а потом и работяг, которые уже все до единого забрались на опору и даже, кажется, успели приступить к работе. Это, между прочим, было самым уязвимым местом в плане: Алябьев очень сомневался, что в его отсутствие эти дармоеды закончат обеденный перерыв вовремя. Он даже оторвался от бинокля, чтобы бросить недоумевающий взгляд на часы: ему вдруг показалось, что он что-то напутал, и сейчас не второй час, а, как минимум, четвертый. Но надежно защищенные толстым граненым стеклом стрелки японских кварцевых часов показывали семнадцать минут второго. “Даже не верится, – подумал Алябьев. – Что это с ними со всеми стряслось? Водка в магазине кончилась, что ли?"

Он опустил бинокль и повернулся к Андрею.

– Ну что, брат, – сказал он, – пожалуй, пора. Знал бы ты, как они все мне осточертели.

– Ну так ведь уже все, – сказал Андрей, поправляя на руках хлопчатобумажные перчатки. – Кончилась ваша каторга, Виктор Палыч.

– Одна кончилась, другая начинается, – проворчал Алябьев.

– Ну так, – с некоторым подобием улыбки сказал Андрей, – се ля ви.

– Вот-вот, – буркнул прораб. – Такова се ля ви, и с каждым днем она селявее… Ну, давай, что ли. Я думаю, минуты хватит.

– Пусть будет полторы, – предложил Андрей. – Для верности.

– Да хоть две, – раздражаясь, проворчал Алябьев, Ему было жарко и неуютно в этом набитом проводами и переключателями кирпичном сарае. Вдруг нестерпимо захотелось в Москву, принять прохладный душ, переодеться в чистое и не спеша пройтись по Садовому и чтобы навстречу непременно попадались улыбчивые длинноногие студенточки, одетые по-летнему легко и фривольно… Скоро, утешил он себя. Уже совсем скоро. Еще один рывок, какая-нибудь неделя тягомотины, допросов, писанины и рассовывания взяток, и вся эта бодяга раз и навсегда закончится. – Давай, милый, давай, – нетерпеливо сказал он Андрею, и Андрей “дал”.

Тугой рубильник громко щелкнул, клацнули, замкнувшись, контакты, и подстанция вдруг ожила, наполнившись низким вибрирующим гулом. Алябьеву показалось, что в воздухе сразу запахло озоном, но это, скорее всего, была лишь иллюзия.

Зато то, что творилось на склоне сопки, там, где стояла дальняя из трех ржавых опор, иллюзией не было. Там раз за разом вспыхивали бледные молнии высоковольтных разрядов, вспухали и таяли белые клубочки дыма и летели во все стороны заметные даже на таком расстоянии снопы оранжевых искр. Опора сверкала огоньками, как новогодняя елка, но даже на таком удалении это сверкание вызывало вовсе не праздничный подъем, а желание куда-то бежать, звонить, спасать и спасаться самому.

Разумеется, Виктор Павлович никуда не побежал. Вместо этого он вынул из кармана трубку сотового телефона, с трудом оторвал взгляд от опоры, где, скорее всего, уже не осталось ничего живого, и принялся колдовать над жидкокристаллическим дисплеем, пытаясь дозвониться до Москвы. Бинокль стоял на краю замусоренного стола, похожий на диковинную спаренную фляжку, в воздухе слоями плавал табачный дым. Растянувшийся на полу сторож напоминал бы мертвеца, если бы храпел немного потише. Похожий на оживший манекен Андрей стоял у распределительного щита, держа руку на рубильнике, и бесстрастно наблюдал за бегом секундной стрелки по циферблату часов. Плотный басовитый гул трансформаторов забивал уши, словно они летели через океан на реактивном самолете, и сквозь этот ровный гул едва пробивались слабые гудки и электронные трели соединений, доносившиеся из прижатой к уху Виктора Павловича трубки.

Наконец там что-то затрещало, как сминаемый целлофан, и искаженный расстоянием голос бросил отрывистое “да”.

– Алябьев беспокоит, – коротко представился Виктор Павлович. – Звоню, как договорились. Объект готов к сдаче. – Он немного послушал, машинально кивая, и со сдерживаемым раздражением сказал: